Люди Солнца
Шрифт:
Когда въехали в имение, я открыл окно и с непреодолимым любопытством стал рассматривать имение бывшего смертельного врага. Увидел светлеющий вдали замок, обширные покосные луга. В одном углу поля медленно брели и мирно щипали траву стреноженные лошади. За ними, как привязанные, вышагивали тонконогие жеребята.
– Человек, за которого просил мастер Альба, – пояснила мне Кристина, – пасёт в моём имении лошадей. Прекрасные жеребята у них. В Плимуте – самые дорогие.
Мы въехали в просторный двор. Сразу несколько слуг бросились выпрягать лошадей.
Мы выбрались из кареты. Минуя гостиную, прошли в столовую-кухню. И здесь, сделав полной грудью вдох облегчения от наставшей, такой долгожданной минуты отдыха, я вздрогнул. Со стены на меня смотрел поясной портрет того, кто бесконечно долгие четыре минуты со скрежетом бросал в меня отточенное железо. Симеон с грохотом водрузил на широкую скамью свой сундучок. Припрыгала на костыльке Ксанфия. Кристина, увидев мой взгляд, с чувством сказала:
– Этот портрет…
Но она не успела закончить. Мы все вздрогнули от пронзительного, отчаянного, почти звериного визга Ксанфии.
Вздрогнули, обернулись. Она, как и мы, глядела в портрет и исходила животным визгом, и личико её было белым. Испуганно спрыгнул с её рук и убежал под лавку цыплёнок.
Кристина торопливо шагнула к ней, и она, как будто вспугнутая этим шагом, оборвала крик, дёрнулась и стремительно, падая через попавший под ногу костылёк, бросилась прятаться под ту же лавку. Там она забилась в угол, и глазами смертельно раненного котёнка глядела на нас и часто-часто дышала.
– Что?! – крикнул я, падая на колени у лавки и вонзаясь взглядом в эти глаза. – Что?! Говори скорей, что?!
– Скажи, миленькая! – с отчаянной тревогой в голосе просила и почти пролезшая под широкую лавку Кристина.
– Пусть он не придёт!! – провизжала Ксанфия, умоляюще выставляя перед собой ладошки. – Пусть он не придёт!!
– Кто же, кто? – быстро спрашивала Кристина.
– Чей портрет, – дыша, как в лихорадке, сказала ей Ксанфия. – Чей портрет!
И я молчал, окатываясь ледяным ознобом от понимания. А Кристина не понимала. И спрашивала:
– Да почему? Да ты что?
– Он мне ножку отрезал!!
Кристина, выпрямившись, в предельном изумлении посмотрела на меня. Сказала:
– Он на кого-то похож, да? Она перепутала?
– Сядь, Кристина, – почти приказал я ей и подвинул стул. – Она не перепутала.
– Что… вы… говорите!…
– Если бы она приняла его за другого, её голос передал бы нам какую-то каплю сомнения. А в её голосе – ты слышала? – отчётливая нотка точного узнавания.
Снова наклонившись под скамью, я проговорил:
– Где я – там самое безопасное место. Ползи сюда, быстро!
И протянул к ней руки.
Секунду помедлив, малышка встала на четвереньки и стремительно проковыляла под лавкой ко мне. Я крепко прижал её, выпрямился. Подошёл к столу, сел на второй стул. Как можно спокойнее произнёс:
– Он никогда, никогда больше не придёт. Сказать, почему? Я скажу. Потому что он умер.
– Умер?
– Да. Его больше нет.
– И не придёт?
– Не придёт. Никогда. Никогда! Верь мне.
– Мистер Том… – дрожащим голосом произнесла Кристина. – Что это такое вы говорите?
– Ты ведь верующая, Кристина?
– О да…
– Помнишь, в Библии сказано: «Нет ничего тайного, что однажды не стало бы явным»!
– Но как… Это связано с…
Вместо ответа я наклонился к Ксанфии и спросил:
– Когда дядя Бэнсон привёз вас в кузню, где мы познакомились. Ты помнишь, что мне рассказала?
Она судорожно кивнула.
– Что тебе ножку отпилили? Значит, он был не один?
– Трое, – прошептала малышка.
– Ты можешь вспомнить, как остальные вот его называли?
Я указал на точный, отличным мастером выполненный портрет.
Ксанфия бросила торопливый взгляд на портрет, сильнее прижалась ко мне. И, глядя на совершенно побледневшую Кристину, произнесла:
– Регент…
И, прижимая рукой Ксанфию, второй рукой я бросился и подхватил падающую со стула девушку.
К моему изумлению, рядом уже стоял Симеон и держал в руке ковш воды.
– Намочи ей лицо! – попросил я Ксанфию.
И она, окунув ладошки в ковш, прикоснулась ими к щекам Кристины.
Через пять минут, успокоив рыдания, Кристина сидела у стены, откинувшись на спинку стула. Безумными, больными глазами глядела мне прямо в зрачки.
– По шесть часов я стояла на молитве, – шептала она, – каждый день! Я молилась за него…
– Быть может, милая, твоя молитва поможет ему. Но ты молилась за зверя.
– Не могу, – снова начиная плакать, шептала она, – не могу верить…
– Регент!! – звонко сказал я. – Напал на нас в Мадрасе, со своей шайкой! Для грабежа! Убил моего друга! И четыре минуты я сам, лично сам, отбивался от его клинка! – И, снизив голос, прибавил: – Ты держись, держись, девочка. Видишь, судьбе понадобилось, чтобы ты узнала страшную правду. Узнала, как нежноголосый зверь Цын сделал тебя и родителей преданнейшими слугами. А гранильщика алмазов – преданнейшим рабом.
– Я не могу верить!…
– Хорошо. Я понимаю. Но если ты хочешь убедиться – для этого есть возможность.
Она полуслепыми от слёз глазами посмотрела мне в лицо.
– Вот Симеон. Его ручонку пришпилил к дереву Филипп, друг Регента и товарищ по шайке. Сейчас Филипп находится недалеко, под стражей у Бэнсона. Поезжай туда с Симеоном. Пусть Симеон узнает его. Привези с собою портрет. Сядь в укромное место. Пусть Филипп увидит портрет и произнесёт то, что тебя убедит, я надеюсь.
Они вернулись через семь дней. За это время я успел погрузить и отправить на фуражных возах едва ли половину имущества, находящегося в подземелье.