Люди сороковых годов
Шрифт:
У ворот Москвы. 1941
Встреча в «пещере Лейхтвейса»
Комиссар нагнулся и осторожно тронул Катукова за плечо:
— Генерал, командирское пополнение прибыло…
Катуков привстал с матраца, брошенного на каменный пол, потер глаза, выпрямился и машинально расправил складки шинели. В тесном задымленном подвале зооветеринарного техникума в селе Ивановском, близ Волоколамска, который генерал в шутку прозвал «пещерой Лейхтвейса», было по-прежнему шумно. Входили и выходили офицеры связи. Солидный врач длинно и обстоятельно корил кого-то, виноватого в том, что в походную баню привезли мало воды. Слышался чей-то надсадный простудный кашель. Механик радиопередвижки, стараясь перекричать всех, рассказывал, как
— Все в порядке. Не хватает только шпор… Хозяин беспокоится насчет вилок… Консервы? Консервы готовы!..
По соседству сосредоточенно работал, готовясь к беседе с танкистами перед боем, комиссар бригады М. Ф. Бойко.
За перегородкой проводили какое-то совещание неутомимые политработники бригады — Боярский, Деревянкин, Коблов. Стучал на машинке младший политрук Ростков — готовился очередной номер боевого листка.
Генерал улыбнулся — все обстояло вполне нормально. Проснись он в мягкой постели в тихой и пустой комнате, наверняка почувствовал бы, что ему чего-то не хватает…
Заканчивались последние приготовления к новой операции: завтра утром предстояло штурмовать Лудину Гору — крепкий орешек в системе немецкой зимней обороны, созданный за Волоколамском после того, как вермахт был отогнан от Москвы. Этот укрепленный пункт господствовал над местностью в радиусе десяти-двенадцати километров. Сначала его попытались взять со стороны железнодорожной станции — не вышло, хотя ущерб нанесли гитлеровцам немалый.
Наши войска были сильно измотаны в долгих и почти непрерывных боях сначала в обороне, а потом в наступлении от Крюкова, что лежало у самого порога Москвы, и до этой проклятой Лудиной Горы; отсюда до столицы как-никак уже сто тридцать километров. Но надо было атаковать снова и снова, чтобы до наступления оттепели отогнать гитлеровцев как можно дальше.
— Генерал, командирское пополнение прибыло, — повторил комиссар. Пора начинать…
Командиры ждали в соседнем отсеке подвала, усевшись на изломанных школьных скамьях.
— Ну, здравствуйте, товарищи, — негромко сказал генерал.
— Здрасте, — грянул ответ, и командиры вытянулись в струнку перед человеком, о котором так много слыхали: они вглядывались в спокойное, немного усталое худощавое лицо генерала, в котором сочеталась какая-то домашняя, обыденная мягкость с решимостью военного человека.
— Ну, кто здесь есть из наших ветеранов? Товарищ Зайцев? Отлично. Помню вас. А остальные? Все воевали? Отлично! Начнем знакомиться. Кстати, вот что — полушубочки придется снять. Конечно, это вещь неплохая, но мы командиров бережем. Милая это мишень для немецкого снайпера! Поедете в тыл — надевайте полушубок. Идете в бой — будьте добры: шинель и фуфаечку.
Катуков на минуту умолк, прислушался к грохоту ближних разрывов (операция, за которой он внимательно следил со вчерашнего вечера, развивалась успешно) и продолжал:
— Так вот, товарищи, вы прибыли в Первую гвардейскую танковую бригаду. Служить в этой бригаде — большая честь для каждого из нас. Думаю, что сработаемся. Сказать вам надо многое, и за один раз обо всем не упомянешь. Запомните главное — воевать надо умеючи. А поучиться есть у кого. В бригаде у нас есть самые настоящие профессора танкового боя, которые воюют с первого часа войны: Бурда уничтожил больше тридцати немецких танков, Самохин — тоже больше тридцати, такие же мастера — Рафтопулло, Заскалько, Луппов, Воробьев, Загудаев, Любушкин, им же несть числа. Иные уже по два-три ордена заработали, а кое-кто и в Герои Советского Союза вышел. Вот у них и учитесь.
Катуков на мгновение задумался, глаза его стали теплыми, блестящими: он любил вспоминать о своих «профессорах танкового боя» и охотно рассказывал об их удивительных и подчас невероятных действиях, всякий раз заново поражаясь вместе со своими слушателями, сколь велика и поистине поразительна сила человеческого духа.
— Вы знаете, — сказал он, — когда человек в совершенстве владеет техникой и уверен в себе, он может совершать удивительные, поистине невероятные вещи. Был среди нас изумительный танкист
Катуков помолчал, подумал и продолжал:
— Как видите, не так страшен черт, как его малюют. Гитлеровцев можно бить, если делаешь это умеючи. Все решает боевой опыт. Почему так хорошо бил гитлеровцев, к примеру, Анатолий Рафтопулло? Да он у нас дольше всех воюет — еще за успехи в боях у озера Хасан орден получил, помните, когда японцы крупную провокацию у сопки Заозерной учинили. Второй орден у него за финскую кампанию. Теперь уничтожает германских фашистов. Геройски бьет их и очень к тому же умело. Сейчас он в госпитале. Командовал батальоном, но вполне мог бы справиться и с командованием полком. Я уверен, что многие из наших «профессоров» станут в будущем командирами частей и даже соединений. Очень хорошо воюют! [1]
1
Анатолий Анатольевич Рафтопулло искусно воевал до последнего дня войны. Теперь он — гвардии полковник в отставке, живет в Киеве, ведет большую общественную работу. Прочитав первое издание этой книги, он прислал мне большое письмо, в котором рассказал о судьбах многих своих соратников по 1-й гвардейской танковой бригаде и фотографии, часть которых публикуется в этой книге. В своем письме тов. Рафтопулло, между прочим, писал: «Вы меня расхвалили, мне было даже неудобно читать. Каким же я мог быть «профессором», если я в свое время окончил лишь три класса церковноприходской школы? Я пришел в армию малограмотным, и это она меня сделала человеком — воспитала и дала образование. Начал я службу в кавалерии: отбыв положенный срок, не демобилизовался, а продолжал служить. На третьем году сверхсрочной мне дали возможность поступить в Ульяновское танковое училище. Стал офицером, был послан на Дальний Восток. Так началась моя танкистская карьера. Академии я не кончал — так уж сложилась судьба, что академией моей была армейская служба и война.
Своей судьбой я доволен и с большим желанием повторил бы ее. Есть о чем вспомнить. Мне посчастливилось служить в армии, а потом воевать с такими выдающимися людьми, как Бурда, Самохин, Заскалько и другие, о которых Вы теперь пишете. Это действительно герои. Особенно запомнился мне начальный период войны, когда мы, сражаясь с превосходящими силами противника, были вынуждены отходить, но не теряли веры в нашу победу и наносили гитлеровцам огромные потери.
Победы еще не было видно на горизонте, но мы знали, что она будет завоевана. Вот почему каждый экипаж, много раз попадая в окружение, прорываясь, переходя с рубежа на рубеж, сражался геройски. Об этом надо писать и писать…»
Бывало у нас и так, что в атаку ходили, имея перед собой противника в пять-шесть раз сильнее, и все-таки бивали его. Решала хитрость! Вот иная бригада вступит в бой, и через два-три дня у нее танков уже нет. А наши профессора танкового боя воюют без смены уже четыре месяца, а потерь в технике не так уж много: сгорят две-три машины, а остальные чиним, и снова в бой. Война — дело долгое, и нам с вами очень важно как можно дольше уберечь и людей и машины. А завтра утром мы с вами начнем штурмовать Лудину Гору.
Генерал потянулся через стол и взял запыленные аптекарские весы, каким-то чудом уцелевшие в этой сутолоке, — последнее воспоминание о некогда существовавшем физическом кабинете техникума. Он задумчиво поколебал их роговые чашечки, сильным ударом погнал одну из них книзу и продолжал:
— Силенок у нас для большого наступления, конечно, пока, по правде сказать, маловато. Хотелось бы иметь побольше и танков и артиллерии, да и солдат. Со временем, конечно, все это мы получим. Ну, а пока, что ж, надо воевать и надо брать Лудину Гору — до Берлина черед дойдет потом. И при этом надо иметь в виду вот что: на войне соотношение сил не приходится взвешивать вот на этаких аптекарских весах. Наш комиссар, полковой комиссар товарищ Бойко, часто говорит так: «Не тот силен, кто сильнее, а тот силен, кто умнее». Я с ним целиком согласен.