Люди среди людей
Шрифт:
«Не люблю ни моря, ни пустыни…» Но долг есть долг. Из Сахары (Тунис) пришлось плыть через Средиземное море. Сначала обратно в Марсель, а там через несколько часов - пересадка на судно, идущее в Грецию. Одно утешение: «По счастью, пароход не качает». Белый корабль, скользящий по бирюзовой глади южного моря, - это зрелище относится к числу самых завораживающих. Перед мысленным взором возникает картина, навеянная рекламными плакатами: на палубе фланирует и возлежит в шезлонгах отдыхающая публика,- мужчины - в кают-компании за карточным столом или в баре. А Вавилов? За картами вообразить его немыслимо, он терпеть не может карточной игры. Чары зеленого змия его тоже не пленяют. К тому же бюджет путешественника крайне скромен.
Итак, чем же занят ученый во время морских переходов?
«Читаю и пишу третий день, - сообщает он с борта парохода, идущего в Грецию.
– Начитался
После возвращения из Сирии и Палестины его каюта полна книг о сельском хозяйстве и растительности Эфиопии. Прочитанная «азиатская» и «африканская» библиотеки по почте направляются в Ленинград, а на столике в очередной каюте вырастает гора книг о земледелии Италии, Испании, Португалии. В одном рейсе Вавилов цитирует арабские и еврейские рукописи, а в следующем - Торквато Тассо и португальского поэта XVI века Камоэнса, по обыкновению пытаясь извлечь крупицы ботанических сведений из величественных памятников средневековой поэзии.
Но морские переходы служат не только для анализа, но и для синтеза увиденного. Во время плавания на «Криспи» по дороге из Эритреи в Марсель в апреле 1927 года написана статья «Географические закономерности в распределении генов культурных растений». Мало есть в генетической литературе сочинений, которые получили бы столь горячий прием у современников и о которых так много спорили бы потомки. Автор, впрочем, едва ли думал о будущем. Он просто набрасывал в блокноте мысли, что накопились за время похода в Эфиопию. Своему труду он дал скромный подзаголовок: «Предварительное сообщение». Все было как в туристских проспектах: океанский лайнер «Криспи» скользил по бирюзовой волне, на палубах танцевали и флиртовали, в кают-компании по моде одетые господа сдавали карты для бог знает какой уже по счету партии в покер. Только в каюте, занятой русским профессором, свершалось нечто не предусмотренное рекламой. Там рождался труд, которому суждено было составить эпоху в науке. Десяток страничек, исписанных Николаем Вавиловым, остались жить и живут до сих пор, когда нет уже ни самого автора, ни большинства веселых пассажиров, ни белого великолепного корабля.
В Грецию плыл Вавилов неохотно. Писал: «В Греции я никого не знаю. И язык мне чужой». Но главное, не ожидал он сделать там, на шумном перепутье торговых дорог, сколько-нибудь ценные находки, не надеялся сыскать представителей исконной культурной растительности Средиземноморья. Эндемы - растения, типичные только для данного района, - лучше всего искать в странах мало цивилизованных, в местах редко посещаемых. В Греции же, как и ожидал Николай Иванович, нашел он на семенных базарах беспорядочный интернационал сортов, заимствованных из Америки и Западной Европы. В Фессалийской долине, в главной житнице Древней Эллады, растениевод тоже не открыл для себя ничего интересного. Сельскохозяйственная наука в стране захирела, наиболее полные гербарии местной растительности находились в Германии, в Лондоне, в Женеве. Ботанические журналы не выходили, научные учреждения были лишены средств и оригинальных идей. Только в Акрополе ботаник обнаружил нечто такое, что вызвало в его душе теплое чувство: на мраморном барельефе трехтысячелетней давности древнегреческий мастер оставил великолепное изображение виноградной лозы, той самой, что и поныне составляет гордость духовно и материально обнищавшей Греции.
И тем не менее на Балканском полуострове пришлось провести две недели. Может быть, на суше развлечения профессора Вавилова более разнообразны? Перечитываю письма, адресованные к сыну, другу, жене, ближайшему сотруднику. Письма разные, но нигде ни слова о театре или хотя бы о кинематографе. Только в Испании друзьям удалось затащить русского гостя на традиционную корриду. Да и то Николай Иванович вспоминал потом это зрелище с отвращением. Но ведь и академик Иван Павлов никогда не ходил в кино и в театр. Были чужды общественным развлечениям Илья Мечников и Дмитрий Менделеев, Луи Пастер и Клод Бернар. Очевидно, в добровольной ограниченности исследователя есть свой резон: ученый сохраняет себя для высшей радости - научного творчества.
Нет, Вавилов отнюдь не сухарь. За рубежом его занимает красота природы и городов, в каждой стране он посещает художественные музеи. Заметки об архитектуре то и дело вкрапливаются в деловую прозу его переписки. Но он не скрывает: на опытных станциях и в ботанических институтах ему все-таки интереснее. Еще милее - экскурсия по полям. Тут уж он не жалеет времени. Километр за километром, пешком или на лошади по проселку, а то и вовсе без дорог бредет он, прочесывая поля, огороды, сады, задерживаясь то возле плуга непривычной формы, то у амбара с недавно собранным зерном. Заплечный рюкзак его полон бесчисленными мешочками с образцами семян и плодов, а блокнот - записями.
В городе от деловитой медлительности не остается и следа. Ботаник стремителен, нетерпелив. Его бесят званые обеды, официальные приемы, сибаритский образ жизни южан. «Самое неприятное в путешествиях по греческим странам, что здесь никто не ценит времени, - жалуется он в открытке, посланной с Кипра.
– Угощают, пьем без конца кофе. Соображаем, а время бежит… После часу до четырех спят. Утром только в девять просыпаются…»
У Вавилова же нет ни минуты свободной. Все, что собрано в полях, получено в дар от зарубежных коллег, куплено на семенных рынках, надо рассортировать, описать, упаковать, отправить на родину. А это не килограмм, не два. Начиная с осени 1926 года московские и ленинградские газеты печатают сообщения о посылках с образцами семян, которые получает от своего директора институт в Ленинграде. Корреспонденты в восторге: уже в ноябре число прибывших ящиков перевалило за сто, а число образцов пшениц, ячменей, огородных растений - за тысячу. Но едва ли те, кто писали заметки, и те, кто их читали, задумывались над тем, какой это труд - отправить по почте сто ящиков общим весом в несколько десятков пудов. Описывая подвиги «искателя новых сортов», журналы «Огонек» и «Прожектор» ни строкой не обмолвились о том, что те же самые руки, что с таким тщанием отбирают на полях Средиземноморья каждый растительный образец, тащат потом пуды семян на почту, заколачивают ящики, заполняют сотни почтовых бланков.
Готовясь к экспедиции, Николай Иванович предвидел многочисленные обязанности, которые выпадут на долю ботаника - собирателя растительных богатств в чужих странах. Он настойчиво просил послать с ним хотя бы еще одного спутника. Сначала предполагалось, что поедет профессор-агроном Н. М. Тулайков из Саратова, потом ботаник М. Г. Попов из Ташкента. Однако поборники «режима экономии» довели число участников экспедиции до минимума (если бы не заступничество Горбунова, то поездка, очевидно, и совсем не состоялась). «Ни о какой технической помощи говорить не приходится, самим придется быть всем, не рассчитывая ни на чью помощь», - писал Николай Иванович незадолго до отъезда. Он ясно представлял себе - поездка будет тяжелой. И действительно, совмещать в одном лице роль ученого, дипломата и упаковщика посылок оказалось делом почти невозможным. Из Алжира Вавилов пишет жене: «Сюда надо бы ехать с компанией, один я совершенно не управляюсь».
И тем не менее из каждой страны он грузит и грузит ящики, тюки, бандероли, пакеты. Письма полны подробностей о сделанных отправлениях, о почтовых тяготах. «С Крита послано 4 посылки, 20 бандеролей, всего пудов 5 - 6». На Кипре почта не принимает посылок в СССР. «Все, кажется, придется тащить за собой в Сирию». Погрузочная страда достигла кульминации в апреле 1927 года, когда Вавилов начал отправлять в СССР материалы, добытые в Эфиопии. «Четыре дня и ночи писал без конца, онемели руки от подписываний (830 бланков таможенных, по семь на посылку, и другие). Отправил 59 посылок, до того послал из Аддис-Абебы, из Джибути и Дери-Дауд 61 посылку, итого 120 из Восточной Африки».
Надо ли говорить, как волновала Николая Ивановича судьба всех этих плывущих в далекий Ленинград ящиков и тюков. На родину шли огромные ценности. Как-то распорядятся там этим богатством? «Меня беспокоит судьба посылок из Восточной Африки. Отправил уже 70 посылок в среднем по 11 - 12 фунтов весом. Ценность посылок, учитывая, что в каждой по 30 образцов, Вы представляете», - пишет он своему заместителю из Афин. А из Дамаска в сентябре 1926 года направляет сотрудникам института целую программу, как обращаться с иноземными семенами, как хранить их, как высевать. Каждая строка этого документа - страстный призыв к разуму и чувству товарищей по науке, призыв дорожить тем, что добыто и отправлено с таким трудом. «Материал посылается исключительной ценности. Многое совершенно не восстановимо… Если семена съедят мыши или (случится) что-либо подобное (разведутся жуки, моль) - это на душе каждого, кому передан материал… Институт должен дать в руки селекционеру источники мировых сортовых богатств. Прошу очень всех проникнуться ответственностью за материал экспедиции. Это святая святых Института». И тут же, не боясь подорвать свое директорское достоинство, признается: «Я один плохо справляюсь с функциями исследователя и дипломата, упаковщика и писаря. И поэтому промахи возможны. Их надо иметь в виду».