Люди среди людей
Шрифт:
Две недели уходят на то, чтобы дознаться, куда же все-таки девался дореволюционный фонд Тимирязевской академии. Свет не без добрых людей. Мне рекомендуют позвонить к старенькой, вышедшей на пенсию заведующей архивом. Разыскиваю ее телефон. Не жду от этого разговора ничего хорошего. Однако делать нечего, звоню. И вдруг в трубке бодрый, даже жизнерадостный, голосок: «Не беспокойтесь, пожалуйста, все в целости. Мы в тысяча девятьсот тридцатом году передали дореволюционный фонд академии в архив города Москвы. Красную папочку просите… Там, в папочке, опись всех сданных дел».
Благословляю памятливую архивистку. Навожу справки о городском архиве. Есть такой: улица Станкевича, 12. До невозможности тесный читальный зал, даже не зал, а средних размеров комната в потрепанном особнячке. Читатели по-домашнему вешают пальто у дверей. А рядом с вешалкой - шкаф, откуда сотрудница
Дело Дмитрия Букинича. И его судьба мне ведома. Рослый, сильный духом и телом агроном-инженер обойдет впоследствии Среднюю Азию, Памир, вместе с Николаем Ивановичем вдоль и поперек объедет Афганистан. Но пока в 1908 году студент-бедняк Букинич просит академическое начальство перевести его в экстерны, потому что ему нечем платить за очередной семестр обучения.
Это неизъяснимое чувство: стоять у истоков человеческих судеб, зная наперед все, что случится с этими людьми в будущем. Дело Е. Н. Сахаровой. На фотографии - худенькое, некрасивое, но полное решимости девичье лицо. Прошение, написанное каллиграфическим почерком: «Глубокий и исключительный интерес к развитию сельского хозяйства побуждает меня обратиться к Вашему Превосходительству с просьбой ходатайствовать перед Советом Института о разрешении мне держать окончательные испытания… чтобы получить возможность научной работы…» Это писалось в 1907 году. Через три года Катя Сахарова познакомится с Николаем Вавиловым, станет его невестой, потом женой. Великолепно образованную женщину, читавшую в подлиннике Байрона и Шопенгауэра, интересовали экономические процессы, происходящие в русской деревне. Она рвалась к революционной работе, мечтала о роли агронома-просветителя. Семейная жизнь многое изменила в ее планах. В 1918 году родился сын Олег. В начале 20-х годов в переводе Сахаровой, под редакцией профессора Вавилова вышло в свет несколько очень интересных научных и философских книг. Потом семья распалась. Но до конца дней эти двое сохраняли друг к другу уважение и симпатию.
Листаю посеревшие, жухлые переплеты дел, летопись прекрасных и печальных жизней. Листаю и, как рефрен, повторяю: «И все они умерли, умерли…» Неужели все? Вернулось письмо, адресованное Екатерине Николаевне Сахаровой: адресата нет в живых. Дозваниваюсь к дочери Александры Юльевны Тупиковой, близкой приятельницы Николая Ивановича: «Мама умерла». Заказываю новую порцию дел. Неужели все?… И вот первая находка: «Дело студента А. Г. Лорха». С фотографии на меня смотрит юноша. Высоколобое узкое лицо. Право, Мефистофель и мефистофелевская же манера складывать руки на груди, глядеть исподлобья. Да ведь я отлично его знаю! Это же Александр Георгиевич, профессор селекционер, создатель известного каждой хозяйке картофеля сорта лорх. Лет двадцать назад я даже премию получил за очерк о «картофельном кудеснике». Он и ныне такой же Мефистофель с виду, злоязычник и интереснейший собеседник, когда разговор заходит о его любимой картошке. Связанный всю жизнь с Тимирязевкой, Александр Георгиевич поселился на покое в одном из новых домов, выросших возле академического пруда. Как это я сразу не сообразил, что они с Вавиловым почти однолетки и однокашники!
Следующее дело оказывается еще более неожиданным. «Лидия Петровна Крестовникова». Фамилия эта ничего мне не говорит, но я задерживаю взгляд на фотографии девушки с толстой косой вокруг головы. Красавица. Особенно великолепны то ли украинские, то ли цыганские глаза. Не глаза, а нечто такое, что хочется называть очами. Перелистываю справки, диплом, какие-то прошения, оклеенные царскими гербовыми марками, и вдруг - стоп!
– документ с новой фамилией: «Лидия Петровна Бреславец, урожденная Крестовникова». Так это Лидия Петровна, профессор Московского университета, чьи солидные монографии по вопросам цитологии известны каждому, кого интересует строение и жизнь растительной клетки! Мы с ней давние знакомые. И что забавно - живет она на той же самой улице Станкевича, наискосок от дома, где хранится папка с ее студенческими документами.
Зимний вечер. Худенькая старушка на диване погружена в книгу. Она кажется почти бесплотной. О таких говорят: «В чем душа держится». Но вот зазвучал низкий, металлического тембра голос, взглянули на вас те самые все еще пронзительно красивые глаза, и вы убеждаетесь, насколько ум и память не изменили этому изможденному болезнями телу. О своем друге Николае Вавилове Лидия Петровна готова рассказывать без конца. И когда она говорит, совершается то обыкновенное чудо, которое может сотворить только человеческая память: возникает давно умерший человек, кипят давно ушедшие страсти и, наоборот, глохнут, мельчают звуки реального мира - телефонные звонки и хлопанье дверей большой коммунальной квартиры.
…Когда Николай Иванович был студентом, его звали «красным солнышком». Почему? Это не объяснишь одним словом. Вот мы стоим в столовой Тимирязевки, куда я только что принята. Мой спутник говорит: «Смотрите, это и есть Вавилов, о котором мы вам так много говорили». В столовую входит смуглый темноволосый студент в штатском костюме (большинство студентов носило тогда форму). Он разговаривает с кем-то, и я вижу, как сосредоточенно и внимательно смотрит он на своего собеседника. Эту сосредоточенность и внимание я наблюдала потом у него много лет на заседаниях, в деловом и дружеском разговоре. Нас знакомят, и я впервые вижу эти умные лучистые глаза. Наскоро пожав мне руку, он спешит обедать. Ему некогда. Он студент, но его уже рвут на части товарищи, преподаватели, профессора. Ему надо бежать на урок английского языка, в библиотеку, на какой-то научный диспут. Но вдруг он отрывается от еды, глядит на нас из-за своего столика и смеется: оказывается, он увидел, что мы едим котлеты, а он по рассеянности сразу после супа принялся за мороженое. Уже с котлетой он подсаживается к нашему столу, мы все смеемся и дружимся сразу, как это часто бывает в молодости, дружимся на всю жизнь…
У нас общая специальность - селекция растений, поэтому на практику мы попадаем вместе. Едем на знаменитую Полтавскую опытную станцию. Мы с мужем уже агрономы, а Николай Иванович еще студент. Но и на опытной станции он своими знаниями и целеустремленностью сразу завоевывает первое место. Однажды на станцию приехал важный чиновник из департамента. На торжественном обеде заведующий станцией Третьяков представил Вавилова как интересного экспериментатора. Завязался научный разговор, который увлек приезжего. И вдруг в разгар беседы из кармана у Николая Ивановича выбегает зеленая ящерица и преспокойно добирается до его лица. Все смеются, но Николай Иванович спокойно завязывает ящерицу в носовой платок (она нужна ему для решения какого-то научного вопроса) и невозмутимо продолжает разговор. Ящерица забыта, всех охватил живой интерес к той биологической проблеме, над которой размышляет студент. С тех пор я не раз наблюдала, что в присутствии Николая Ивановича никогда не велись обычные, будничные разговоры. Он умел как-то перевести беседу на общие вопросы, поднять ее на принципиальную высоту…
А как он работал! Помнится, к лету тысяча девятьсот тринадцатого года он уже вполне овладел английским и читал Линнея по-латыни. Но французский знал еще слабо. И вот он просит меня перевести ему большую статью французского ботаника Бларингема. Я легкомысленно соглашаюсь: завтра буду переводить часа два-три, послезавтра столько же, а на третий день кончу. Не тут-то было! Начинаем в семь часов вечера, в девять я с чистой совестью откладываю книгу. Но Николай Р1ванович удивленно смотрит на меня, и я продолжаю работать. Словом, разошлись в два часа ночи, зато перевод закончили. После того случая я не раз убеждалась: Вавилов всегда доводит начатое дело до конца и запросто может работать по восемнадцать часов в сутки. Как тут не вспомнить рассказ профессора Баранова, ездившего с Николаем Ивановичем на Памир. Целый день они поднимались на какие-то вершины, вечером же, когда приходила пора разжигать костры и готовить пищу, большинство научных сотрудников как мертвые валились от усталости. «А этот черт ходит и собирает растения, пока не стемнеет, а утром вскакивает и опять собирает раньше всех…»
…Круг моих добровольных помощников растет. Рассказ Лидии Петровны Бреславец дополняет Александр Георгиевич Лорх. Потом мы долго толкуем еще с одной выпускницей Петровской академии, Ольгой Вячеславовной Якушкиной, которая работала с Николаем Ивановичем почти пятнадцать лет подряд. О наших беседах узнают люди, живущие в других городах, и я начинаю получать пакеты с воспоминаниями, фотографиями, дневниками. Звонит телефон: незнакомые люди предлагают свою помощь. И постепенно рассеивается то тягостное чувство, которое охватило меня во дворе Миусского телефонного узла. Нет, решительно ничего не забывается в этом мире!