Люди среди людей
Шрифт:
Не мудрствуя лукаво, не ведая ни жалости, ни гнева, я сделал попытку запечатлеть образы наших современников…
Л. М. Исаев
Надпись на фотоальбоме, подаренном
в 1960 году проф. Д. Н. Засухину
Не место порицать там, где нужно наблюдать и описывать.
Вильгельм
Впервые я услыхал об Исаеве весной сорок второго. Военно-медицинская академия, та самая, которую Леонид Михайлович окончил за тридцать лет до того, эвакуировалась из Ленинграда в Среднюю Азию.
По иронии судьбы, Самарканд - центр средневековой учености - снова превратился в цитадель науки и просвещения: летом 1942-го сюда съехалось семь академий, в том числе Академии художеств и сельскохозяйственных наук. Ученая и учащаяся публика жила в те годы крайне скудно. Мы, слушатели ВМА, изо дня в день получали в академической столовой одну и ту же затируху - нечто вроде жидкого горячего клейстера из воды и муки грубого помола. Спали в каких-то складских помещениях на двухэтажных нарах, долгое время даже без сенников. Не хватало учебников, аудиторий.
Но после ленинградской блокады, после трехсоткилометрового зимнего похода, который академия совершила по «Дороге жизни», после месяца, проведенного в промороженных «теплушках», нам, мальчишкам-первокурсникам, самаркандское житье казалось вполне сносным. Куда тяжелей приходилось нашим учителям. Цвет ленинградской профессуры, знаменитые медики и их семьи переживали в чужом городе все тяготы эвакуации, с очередями, теснотой и иными бедами разоренного военного быта.
Но находились, оказывается, в Самарканде ученые, которым жилось еще хуже. Как ни странно, это были местные жители, сотрудники института, где директорствовал Леонид Михайлович. Я услышал об их судьбе от Евгения Никаноровича Павловского. Генерал медицинской службы, академик, видный паразитолог Павловский с довоенных лет был знаком с нашей семьей. Теперь в эвакуации он время от времени приглашал меня к себе в гости для того, чтобы, попросту говоря, подкормить вечно голодного студента.
В одну из таких встреч Евгений Никанорович рассказал о «безумном Исаеве», который и сам бедствует, и сотрудников своих заморил. Не будучи доктором наук, директор местного института не имел никаких льгот и дополнительных «профессорских» пайков. Но больше всего академика Павловского, возмущало, что Исаев продолжает упорствовать: не хочет написать диссертацию или хотя бы краткий реферат с изложением итогов своей огромной научной работы. Я не помню уже сейчас, говорил ли Евгений Никанорович об Исаеве мне непосредственно или, скорее, рассказывал о нем кому-то третьему в моем присутствии. Запомнилась только суть дела да гневное недоумение Павловского по поводу того, что «человек пе желает себе добра».
Конец истории дошел до меня только через четверть века, когда осенью 1967 года я просматривал бумаги Леонида Михайловича в Самаркандском архиве. Этот «безумный Исаев» продолжал упорствовать до конца. Он так и остался бы просто врачом Исаевым, если бы профессора Военно-медицинской академии, которым наскучило препираться с упрямцем, не присудили ему ученую степень без защиты диссертации, просто по совокупности трудов. О перемене своей судьбы Исаев узнал из документа, который по сей день хранится в Самаркандском архиве. Клочок скверной бумаги содержит короткую, в три строки, выписку из протокола Ученого совета ВМА от 4 мая 1944 года.
Леонид Михайлович, как рассказывают, не придал бумажке никакого значения. Он даже не поблагодарил членов Ученого совета. Это, впрочем, никого не удивило: Исаев оставался Исаевым. В Москве ходатайство профессоров академии было удовлетворено. Пятидесятидевятилетний врач почти вопреки своей воле стал доктором медицинских наук и профессором кафедры «Тропические болезни».
Повстречать Исаева во время войны мне не довелось. Своего будущего литературного героя я увидел впервые только в середине 50-х годов. К тому времени я уже много слышал о нем, читал некоторые его работы и твердо решил, что напишу об Исаеве книгу.
Дело стояло лишь за тем, чтобы «поймать» героя: он вгечно где-то путешествовал. Глубокой осенью 1956 года меня наконец известили: Исаев в Москве, вернулся из КНР и будет выступать в одном из институтов. Зал был полон. Появление на сцене докладчика слушатели встретили одобрительным шумом и хлопками: все явно предвкушали занятное и острое зрелище. Леонид Михайлович не обманул доверия. Он наполнил деловой доклад такими интересными подробностями, говорил так увлеченно, что слушатели то и дело принимались аплодировать умелому лектору. Речь шла о служебной поездке, о помощи китайцам в борьбе с малярией. Очевидно, я был единственным в зале, кто плохо слушал доклад. Я волновался. Герой, конечно, хорош. Но как этот легендарный человек отнесется к моей затее писать о нем…
После выступления пробиться к Леониду Михайловичу удалось не сразу. Голос его долго звенел в толпе почитателей. Он был явно в ударе.
Наконец я приблизился и скороговоркой, боясь, что меня прервут, выпалил, что знаю его, что жажду написать о его работах, что готов в любое, удобное для него время приехать в Самарканд…
Ответ прозвучал ударом бича:
– Приезжайте, если хотите. Но я буду нем. Как пустыня - без воды.
И быстрый, холодно-любопытный взгляд из-под бровей: какая реакция? Сбит ли собеседник с ног? Я был сбит, растерян. Он отошел довольный.
И все-таки в Самарканд я поехал. Неприятный разговор в Москве не забылся, но я рассудил так: вышло недоразумение. Наверное, Леонид Михайлович и сам уже пожалел о своей резкости. При встрече все разъяснится.
Не знаю уж, к счастью или к несчастью, но директора в городе не оказалось. Сотрудники встретили гостя дружелюбно, посмеялись над моими страхами. Водили из лаборатории в лабораторию, рассказывали о своей работе, о характере и привычках шефа. Объяснили, между прочим, что пишущую братию Леонид Михайлович не жалует принципиально. Я еще легко отделался.
Присматриваясь к сотрудникам Исаева, я все время задавал себе вопрос: любят ли они его? Спросить об этом напрямик не решился. Похоже было, что они гордятся своим директором, может быть, даже дивятся его воле, энергии и… побаиваются его.
Рассказы об исаевских научных успехах, исаевском личном мужестве, находчивости перемежались воспоминаниями о том, как и кого Леонид Михайлович обидел, осмеял, унизил. Но странное дело, даже обиженные говорили о директоре без яда. Их скорее сокрушали его, мягко выражаясь, чудачества. И еще одно поразило меня в институте: большинство сотрудников работало здесь по двадцать - тридцать лет. Что-то их явно удерживало на месте. Как это ни парадоксально, мне показалось, они остаются в Самарканде опять-таки ради Исаева. Во всяком случае, все обиженные и необиженные твердили: жизнь, труды, открытия Леонида Михайловича замечательны, надо написать о нем большую книгу. (Почему-то все особенно напирали на то, что книга должна быть большой.) Да я и сам вернулся из поездки с острым желанием написать исаевскую биографию.