Люди возле лошадей
Шрифт:
– Назначу объездчиком! – и продолжил: Дам в руки удостоверение, дам лошадь, седло и кнут, – при слове «кнут» он поднял руку над головой, – человека своего дам, и вы будете ездить, не быстро, не галопом, будете ездить рысцой и осматривать поля. Это нам нужно.
Объездчик – целые часы в седле, и я сказал: «О таком могу только мечтать».
– Я с вами согласен, – сказал председатель и вдруг, ощетинившись, выкрикнул: – Но если вы будете безобразничать (поднял над головой руку как бы с кнутом), я приму меры. Меры!
На следующий день рано утром я уже топал в колхоз, чтобы приступить к исполнению обязанностей конного сторожа объезжать колхозные угодья и
– Пойдемте в бой.
Отправились на конюшню. По дороге председатель окликнул какого-то парня.
– Иван!
К нам косолапо приблизился квадратный молодой мужик. Лицо скуластое, чуть косой, нельзя было понять, куда он смотрит и как смотрит, с какими намерениями, кирзовые сапоги гармошкой, богатырская грудь и огромные ладони на коротких могучих руках. Вид угрюмый и даже свирепый. Взглянешь и скажешь: «Ну и зверь!»
– Иван, – обратился к нему председатель, – надо с товарищем поле постеречь. Да и вообще, подымайся.
– Ладно, – отвечал Иван гулким басом с полной готовностью, будто ждал указания действовать.
У дверей конюшни нас встретил конюх с морщинистым лицом и такой же, словно у черепахи Тортиллы, морщинистой шеей. Он втягивал и вытягивал шею в самом деле как черепаха. Был табунщиком – ночным, днем больше спал, а мне ночами рассказывал, как он добивается, чтобы ему начисляли и за дневную работу. Ему отказывали, говоря, что не может же человек трудиться круглые сутки, на что он, вытягивая морщинистую шею, возражал: «А я тружусь!»
– Седёл дай нам парочку, – велел ему председатель. – Поля пора объезжать.
– Седёлок? – переспросил конюх, вытягивая шею и, кажется, не веря, будто кто-то собирается ездить верхом.
– Сёдел, – поправил себя председатель, вероятно, думая, что старик не понял, о чем его просят.
– А вот возьмите, – был ответ и шея оказалась втянута.
Мы с Иваном взвалили на себя два огромных, как кресла, музейного возраста строевые седла, с которых чуть не вся кожа была срезана. Пошли по конюшне – почти пустой. Председатель шагал, по-хозяйски оглядывая стойла, будто в каждом содержался боевой конь. Он говорил:
– Где тут у нас молоднячок?
В угловом стойле была привязана гнедая кобылка.
– А хоть бы эта, – сказал председатель при том, что большого выбора собственно не было.
– Молода и строга, – предупредил конюх.
– Да, не совсем годится эта лошадь под седло, – согласился председатель, подходя к лошади поближе и желая убедиться, так ли оно и есть. А кобылка коротко заржала, как бы вскрикнула, словно рассердилась на его слова и, приподняв переднюю ногу, отпихнула от себя председателя. Председатель крякнул, потирая ушибленное место выше колена.
– Строга, – удостоверил конюх. – А энта (он указал на старую вороную кобылу с проваленной спиной) всеми четырьмя отмахивается. С неделю уже как подступиться к ней не могут. Так и стоит, не работает.
– Ага, – обратился председатель к Ивану, – вот ее и седлай.
Втроем они суетились возле вороной кобылы, а она визжала от злости. Мне удалось подседлать и вывести на улицу гнедую. Я уже сел в седло, когда председатель с конюхом вывели из конюшни вороную, на которой сидел Иван. Пока ее вели под уздцы, она шла послушно, но едва отпустили, она стала вертеться на одном месте и подкидывать задом. Иван, сразу видно, ездивший плохо, вылетел из седла. Лошадь тут же утихомирилась, но к себе уже больше
Это был гнедой мерин по кличке Комар, мой ровесник, тридцать шестого года рождения, происходил от рысака, бравшего призы еще до революции, вроде Декрета 2-го из одноименной повести (переименована в «Браслет Второй»). На человечий счет, если умножить в шесть и даже восемь раз, старику перевалило за сто лет. Суставы у него при каждом движении издавали скрип словно немазаные дверные петли.
Мы пустились в объезд. И деревней ехали, и дорогой, среди картошки, мимо ржи и овса. Проезжали капустное поле. Обогнули колхозный сад. Когда Комар заупрямился и не пошел через бескрайнюю, во всю дорогу, бездонной глубины непросыхавшую лужу, пришлось дать крюка. Поехали вдоль железной дороги. Тронули рысцой. Рядом загудел пассажирский поезд, обогнавший нас, в окна вагонов высунулись любопытствующие головы. Всюду, где бы мы ни ехали, на нас смотрели, словно «по улице слона водили». С поля бабы кричали:
– Да чтой-то такое? Неуж сторожат?!
А Иван отвечал:
– Эй, совушки! Эй, курносенькие!
Когда мы ехали через рабочий поселок, нас сердито спросили:
– Что вы ездите да ездите? Вам делать нечего?
Подбоченившись, Иван ответил:
– А мы слыхали, у вас тут девушки хорошие есть.
В ответ пустили в нас такими тяжелыми словами, что силу удара почувствовал даже мой могучий напарник. Умчались вопреки запрету галопом. Не видно было никаких потрав. А конюх нас предостерег:
– Чего тут стеречь? Все огурцы до единого уже обобрали. Скоро за капусту примутся. Яблоки еще не поспели. Вы осторожней катайтесь! За это по спине бьют.
– За что? – нахмурился Иван, ожидавший, как обещал председатель, получить премию.
– А за то, – произнес конюх, он же пастух, – знать надо, как стеречь.
На следующее лето оказался я в тех же местах, и конюх-пастух-табунщик, вытягивая черепашью шею, прошептал: «Иван-то удавилси!». Отчего? «Хто ж ево знае? Видать от нонешней жизни полез сам собой в петлю, и весь сказ». Но тогда конюх крикнул нам вдогонку, едва мы с Иваном собрались в объезд:
– Корову мою, смотрите, не захомутайте!
– Она у тебя что же, – спросил Иван, – по колхозному полю ходит?
– Нет, – раздалось нам вослед, – ее моя хозяйка краем водит.
Председатель же нас поощрял и подбадривал. «А то, что такое?
– говорил он, морща лоб. – Огурцы разворовали. Сено таскают. Вы, как поймаете кого, так прямиком доставляйте в правление. Мы разберемся!».
Поймать нам никого не удавалось. Зато какой восторг – в седле полями! Летним утром. Прямо по Вебстеру: «Великое дело сидеть в седле! Можно подняться на стременах и далеко видеть кругом». Как-то едем вдоль клевера и видим, что-то белеет. Присмотрелись – вроде, коза. Подъехали ближе: и правда, коза, за колышек привязана, а клевер высокий, с дороги не видать, не совсем по Вебстеру, мы, сидя верхами, и не заметили. «Иван, – говорю, – брось, ну, ее». Кроме езды верхом, мне от объезда больше ничего не нужно было, а Ивану хотелось получить премию. Он спешился, отвязал козу, конец длинной веревки, за которую она была привязана, намотал на руку и опять забрался в седло. Лошадь тронулась, веревка натянулась, а коза – ни с места. Иван чуть было из седла не вылетел. Тогда он привязал веревку к седлу и снова тронул лошадь. Лошадь пересилила, коза, пошатываясь, спотыкалась сзади. Добрались до конюшни.