Люди, звери и зоологи (Записки на полях дневника)
Шрифт:
— Этак мы никогда до места не доберемся, — сказал Витя, сбрасывая с плеча бензопилу. — Снимай рюкзак, здесь остановимся, отдохнем, а потом дальше потопаем.
Виновником этой остановки был я. Горячее влажное марево, висевшее над моховым болотом, кочки и торчащие низкие лиственницы, за которые все время цеплялись ноги, совсем доконали меня. Очень хотелось пить. А за спиной рюкзак с инструментами, палаткой и едой на неделю — за такой срок мы собирались поставить зимовье на новом охотничьем участке моего приятеля. Вите еще труднее — у него рюкзак и бензопила, а это такая противная для переноски штука, особенно когда она лежит не на ватнике,
Сначала я, как менее выносливый, а потом и Витя стали припадать у голубичных кустиков и рвать ягоды. Тяжелые, с тусклым сизым налетом, как у залежавшихся картечин, плоды моментально растворялись во рту, оставляя на языке кислый привкус. Одиночные ягоды не снимали, а лишь усиливали жажду. И Витя дал команду остановиться. Я с радостью сбросил в мох тяжелый, мокрый от пота рюкзак. Штормовка отлипла от спины, и теплый воздух потек между лопаток. Я сделал два шага и упал на колени перед кустом, на котором голубичная синь была самая плотная. На матовых поверхностях ягод оставались следы пальцев, как при дактилоскопической пробе. Я собирал голубику горстями и отправлял в рот кисло-сладкую массу со случайными зелеными листочками. У меня посинели ладони, как при кислородном голодании, штормовка стала походить на блузу художника-мариниста, а штаны были такие, словно я вылез из давильного чана с виноградом сорта «Изабелла».
Витя лежал на кочке рядом со своей красной бензопилой, курил, лениво посматривал на меня из-под белесых ресниц, не глядя запускал в ближайший куст руку, беря оттуда, как из корзины, спелые ягоды.
Жажда прошла. Я надел приятно холодивший спину рюкзак, помог Вите поудобней устроить на плече бензопилу, и мы пошли по мари дальше, равнодушно наступая синими кедами на миниатюрные виноградники.
Безбрежная марь, покрытая сетью кочек, наконец-то кончилась, и мы подошли к подножию сопки. Под ногами захрустел сухой белый лишайник. С тропы вертикально вверх с треском поднялась глухарка.
— Давай остановимся, посмотришь местную достопримечательность, — неожиданно предложил Витя. Мы освободились от поклажи, и он повел меня в сторону от тропы. Под ветвями одинокого большого куста кедрового стланика показалось низкое строение, похожее на вход в погреб.
— Я это зимовье нашел уже после того, как выбрал место для своего, и очень обрадовался, — пояснил Витя, — значит, участок здесь отличный, ведь эта избушка принадлежала легендарной личности, прекрасному охотнику, знавшему толк в соболином промысле.
Сначала я подумал, что у избушки раскатились бревна стен, а крыша сползла до самой земли, но, когда подошел ближе, понял, что ошибся, избушка оказалась целая, но всего в пять венцов. Стволы прислоненного к стене моего ружья возвышались над крышей.
Внутри было темно, как в склепе. Строитель не счел нужным создавать излишнюю иллюминацию, оставив в качестве источника освещения только дверной проем. Низкий потолок заставлял передвигаться на манер гориллы, опираясь руками о землю, но и в таком положении я цеплялся спиной за потолок, хочется сказать — загривком, так как чувствовал себя в этой берлоге зверем. В углу вместо печи находился сложенный из камней очаг. Никаких других признаков культуры не было, если не считать зеленой, как соленый огурец, латунной гильзы 16-го калибра с длинной черной продольной щелью, за ненадобностью брошенной здесь. Я выполз из избушки и только тут заметил, что двери не было. Я вдохнул свежего воздуха и снова нырнул в темный лаз — проверить, куда же она делась. Над входом у самого потолка я нащупал полоску гнилой ткани — все что осталось от когда-то висевшей мешковины, завешивающей вход.
Пока мы шли дальше по тропе, Витя рассказывал мне о хозяине этого зимовья. Избушку ставил обитавший когда-то в этих местах охотник, профессиональный браконьер, настоящий волк-одиночка. Выносливостью он обладал феноменальной, напарников не терпел и сам строил в тайге известные лишь ему такие вот берлоги и зимой кочевал по ним. Отменное здоровье позволяло ему за светлое время суток проходить огромные расстояния, расставляя и проверяя по пути капканы. Часто его путь пересекали свежие следы сохатого. Но он ни разу не стрелял зверя. Не из жалости, а из чисто принципиальных соображений, считая, что открыть банку тушенки по времени гораздо быстрее, чем догнать, застрелить и освежевать лося. Сэкономленное же время можно всецело посвятить соболям.
Раз после сезона охоты, уже ранней весной он на попутном вертолете выбирался в ближайший поселок. Перекупщики давно его ждали. Ждала и предупрежденная кем-то милиция. Когда он вышел из вертолета, его окликнули. Охотник бросился к краю аэродрома, у которого начинался лес. Рванувшийся было за ним сержант его не догнал.
Через полтора часа охотник вернулся в поселок и тут же был задержан милицией. В вещевом мешке, таком же плотном, как и тот, с которым он сходил с вертолета, была лишь туго скатанная телогрейка. А целый рюкзак «котов» — так браконьеры называют соболей — так и прошел мимо иркутских охотоведов, мимо ленинградского пушного аукциона.
Уже с десяток лет его зимовья пустовали. То ли он все-таки попался более расторопному милиционеру, то ли подвело его здоровье, и он, заболев, так и остался в одном из многочисленных раскиданных по тайге логовищ, то ли провалился под лед, не заметив в зимних сумерках занесенной снежком промоины. А может, в соболиный год кто-то позавидовал его охотничьему фарту и в конце зимы встретил его на выходе из тайги...
Мы прошли еще полчаса, и мой товарищ остановился на поляне, где располагался его склад стройматериалов и инструментов. Все это Витя перевез еще зимой на «Буране». Он осмотрел свое хозяйство и неожиданно стал ругаться, обращаясь к тайге:
— Ну где же ты? Выходи! И чего ему, сволочи, надо было? — сказал он уже спокойным голосом, обращаясь ко мне. — Ты посмотри, что этот паразит натворил.
Алюминиевая канистра была прокусана, и весь бензин вытек. Рядом лежал исполосованный когтями рулон рубероида.
— Ну ладно, с этим ясно, — несколько поостыв, сказал Витя и пнул ногой разодранный рубероид и жеваную канистру, — Он думал, что там внутри что-то съедобное. А зачем лопату уволок? Ведь у меня здесь была отличная лопата, совковая. Слышь! — И мой товарищ снова заорал в сторону леса:— Хоть лопату-то отдай!
Витя пошарил по соседним кустам и несколько успокоился, найдя вторую, нетронутую медведем железную канистру.
— Если б он и эту кончил, пришлось бы нам лес валить «Дружбой-2», — и Витя показал на двуручную пилу, у которой зверь старательно обгрыз деревянные ручки.
Рядом со стройплощадкой мы сняли брусничный дерн, обнажив каменистую почву, и развели костер. Я достал свою легкую капроновую австрийскую палатку и поставил ее в стороне, подальше от огня, чтобы случайная искра не прожгла крышу.