Людишки

Уэстлейк Дональд Эдвин

Женщина подалась к нему и понизила голос, но с таким расчетом, чтобы он непременно услышал ее.

– Игорный зал закрывается в два пополуночи, а Курт никогда не уходит оттуда до закрытия. Разумеется, я не могу ждать так долго. Не проводите ли меня до моей каюты?

– Провожу, – ответил Кван.

Она колола его сердитыми пальчиками и яростно трясла, пока он не проснулся.

– Мы вырубились!

Кван оторопело уставился на голую женщину, склонившуюся над ним в янтарном свете. Крепкие,

тесно прижатые друг к дружке груди выглядели прекрасно, но угловатое лицо было искажено гримасой суетливого волнения и неприязни.

– Тебе пора, уже почти два часа!

Кван все вспомнил. Вспомнил, как впервые увидел это тело, стройное и сильное, с белыми полосками от купальника; вспомнил, как эти сила и красота безраздельно принадлежали ему, как они пленили и поглотили его. Кван так давно не занимался любовью, что первый взгляд на эту женщину оказался сродни дозе наркотика. Внутри вдруг стало пусто, как будто красота Хельги выжгла ему все кишки, иссушила его, опалила очистительным пламенем и повергла в дрожь. Осязать ее… обонять ее… врываться в нее…

Только не сейчас.

– Вставай же, не то все погубишь!

– Встаю, встаю… – Кван с трудом сел. В голове царила круговерть. Он принялся оглядывать озаренную янтарным светом тесную каюту, пытаясь отыскать свою одежду.

Женщина стояла над ним и мыла руки у раковины.

– Прости, Кван, – сказала она. – Ты не виноват, мы оба уснули. Но тебе надо поторапливаться.

– Да, да.

Придя в каюту, Кван и Хельга выпили еще по бокалу, а потом он, наверное, с часок поспал. Мозги отупели, руки онемели, в мыслях и движениях царил разброд, но Кван сумел одеться. Хельга чуть приоткрыла дверь, выглянула в коридор и сказала:

– Порядок.

На пороге они на миг прильнули друг к другу, и рука Квана скользнула вниз, вдоль дивного изгиба обнаженной спины. О это тело…

Хельга увидела в его глазах желание и откликнулась: ее зрачки заблестели, губы сделались мягкими. Но мгновение спустя она тряхнула головой и сказала:

– Увидимся завтра вечером.

– До встречи, – шепнул Кван, зная, что никогда больше не встретится с ней. Ему пришлось втянуть щеки и закусить их, чтобы сдержать слезы. Он никогда не чувствовал себя таким обманутым, расстроенным и несчастным. Ведь он был достоин всего этого: легкой жизни, милых женщин, награды за свой лоск, свои знания, свою приятную наружность и острый ум.

Хельга ласково выставила его вон и прикрыла дверь.

«О какие жертвы я принес на алтарь политики».

И все же он знал, знал, что это, как и многое другое, – лишь развлечение (во всяком случае сейчас). Он – политик в душе, и приверженность свободе в нем столь же сильна, сколь и жажда обладания телом Хельги, но зародилась эта приверженность гораздо раньше. А жертвы – не средство самоутверждения, они лишь неизбежный итог преданности делу. Ему еще встретятся хельги, великое множество хельг, они будут всегда. Но будет ли другая возможность приложить руку к делу освобождения из-под ярма престарелых душегубов?

Спотыкаясь, Кван брел по бесконечным

коридорам (тут они были пошире и лучше освещены) и понимал, что он пьян, что заблудился, а возможно, и попал в нешуточный переплет. Если он не найдет дорогу обратно, если завтра в восемь утра не скрючится над своей мойкой, случится самое худшее, что только может случиться: он привлечет к себе внимание. У судовых офицеров появятся основания проверить его бумаги, присмотреться к нему самому, выяснить, кто он такой, и призадуматься, а не выдать ли его престарелым душегубам. Или списать его на берег в какой-нибудь чертовой дыре и пинком выкинуть с корабля в кучу дерьма, почти такого же гадкого, как уже отведанное.

«На воздух», – сказал себе Кван. Если отыскать палубу, свежий воздух прочистит ему мозги, а уж тогда он найдет и прогулочную палубу, и свой трап. И плевать, что этот трап ведет в преисподнюю. Важно найти его и спуститься. Вот что важно.

Вскоре он уткнулся носом в переборку и дверь, которая вела на палубу. Но, как оказалось, Кван ошибся: свежий воздух не отрезвил его, а наоборот, опьянил еще сильнее. Кван провальсировал к поручням и, вцепившись в них, постоял несколько минут. Мир вертелся колесом, скручивался в крендель, и Кван принялся гадать, облюет он этот мир или нет.

Нет, все-таки не облюет. В конце концов он сумел выпрямиться, оглядеться и, как ему показалось, определить направление на корму. Кван двинулся туда, по-прежнему спотыкаясь на безлюдной палубе. Луна теперь стояла высоко, она была впереди и чуть левее, и тень за спиной Квана под острым углом пересекала палубный настил.

Он уже добрался до прогулочной палубы, которую обнаружил, лишь когда после долгого путешествия попал на круглую корму. Внизу тускло поблескивала в лунном свете родная овальная площадка, к которой вели ступени трапа. Они лоснились и, казалось, шевелились в ярком, но неверном сиянии луны.

Надо было перелезть через поручень и как-то закрепиться на мокрых стальных прутьях. Сперва поставить на них ноги, а потом ухватиться руками. После чего предстояло осуществить спуск. Но трап покачивался вместе с кораблем, кроме того, лунный свет обманчив, голова Квана набита ватином, а силы в руках и ногах не больше, чем в мягких игрушках. Но лезть надо, выбора нет.

И Кван полез. Глаза то и дело затуманивались, пальцы казались деревянными; Кван согнулся, чтобы протиснуться под поручнем, и в этот миг услышал немного испуганный голос, который произнес на чистейшем наречии мандаринов:

– Погодите-ка! Что это вы задумали?

Кван так струхнул, что едва не сверзился за борт, но все же сумел свалиться на другую сторону ограждения, рухнул на палубу, больно ушибив подвздошную кость, и распластался на спине. Он лежал и смотрел на низкорослого тощего лысого китайца, облаченного в униформу коридорного. Тот указал за борт и сердито спросил:

– Вы что, хотели спуститься? Это невозможно.

Кван удивился, услышав родной язык в таком месте и в такой час, но он был изрядно пьян, а посему ответил коротко и ясно: