Людоедка
Шрифт:
— Что это ты, матушка, в комнату благочинно войти не умеешь.
— Матушка-генеральша, матушка-благодетельница, и не вспомнюсь, как до тебя добралась, яхонтовая.
Она не обратила никакого внимания, что наступила на нескольких женщин, сидевших на полу, разбила какую-то посуду и сдвинула с места один из ларчиков. Визг раздавленных, звон посуды и шум упавшего ларчика был покрыт громким окриком «генеральши».
— Тс, оголделые, тише… что случилось? — обратилась она к вбежавшей.
— Ох, матушка-благодетельница, ох, генеральша пресветлая, ох, изумрудная, дайте дух перевести, не могу вспомнить, в голове все возмутилося.
— Да ты пьяна, што ли? — гневно сверкнула глазами Глафира Петровна.
— И что ты, матушка, не то что вина, маковой росинки во рту не было…
— Да что же случилось, спрашиваю?..
— Племянничек-то ваш, Глеб Алексеевич, король-то светлый… Приживалка остановилась.
— Ну?..
— Красное-то наше солнышко, красавчик-то московский, добрый-то барин наш, сердечный…
Приживалка стала всхлипывать.
— Умер, што ли? — крикнула вне себя генеральша.
— И что вы, матушка-генеральша, и что вы, благодетельница, и что вы, бриллиантовая, как так умер, живехонек, здоровехонек…
Так что же ты над ним причитаешь?
— Сватается, женихом объявился…
— Что же, в добрый час… На ком женится?.. И как же мне, старухе не доложился…
— Как ему доложиться, матушка-генеральша, вас-то ему, чай, боязно, да и добрым людям в глаза глядеть, чай, зазорно… Уж такую падаль выбрал, прости Господи, такую, что… тьфу…
Приживалка плюнула, попав прямо в бороду лежавшему около кровати мужику. Тот, однако, не обратил на это внимания и хладнокровно обтерся, весь тоже поглощенный, как и все присутствующие, известием о сватовстве племянника своей благодетельницы-генеральши.
— За кого же он сватается?.. Чей он жених?.. Говори, дура-непочатая… — даже вскочила с постели Глафира Петровна.
— За «Дашутку-звереныша», за «чертово отродье», за «проклятую».
— Да ты в уме ли брехать такое несуразное?.. — разгневалась генеральша.
Ей, конечно, жившей по близости Сивцева Вражка, была известна вся подноготная о Дарье Николаевне Ивановой и все данные ей, по заслугам, прозвища.
— Да разрази меня Господи, да лопни мои глаза, да провались я на этом месте, бриллиантовая, коли соврала на столько! — воскликнула приживалка и показала при этом кончик одного из своих грязных ногтей.
XVIII
ЗАТЯНУЛА!
— Ну, смотри, Фелицата, — так звали приживалку, принесшую весть о сватовстве Глеба Алексеевича Салтыкова за Дашутку-звереныша, — если ты соврала и такой несуразный поклеп взвела на моего Глебушку, не видать тебе моего дома как ушей своих, в три шеи велю гнать тебя не только от ворот моих, но даже с площади. А на глаза мне и не думай после этого показываться, на конюшне запорю, хотя это у меня и не в обычае.
С такою речью обратилась Глафира Петровна к приживалке после произнесенных ею клятв в верности сообщенного известия.
— Да разрази меня Господи, чтобы мне не сойти с этого места… — начала было снова божиться Фелицата, но была остановлена генеральшей.
— Довольно, не божись, а помни, что я тебе сказала… Я сейчас все сама разузнаю… Пошли все вон! — вдруг крикнула она по адресу присутствовавших в спальне. — Одеваться!
Мужик-сказочник первый вскочил с пола и выкатился кубарем из комнаты, за ним выскочили нищенки, богадельницы-приживалки, с быстротою положительно для их лет и немощей изумительною. Фелицата тоже убралась из спальни. Глафира Петровна перешла в соседнюю комнату, служившую для нее уборной и уже резко отличавшуюся от спальни убранством, в котором чувствовался комфорт и чистота.
Две горничных начали совершать туалет своей барыни. Она провела за ним более часу, и когда вышла из внутренних комнат, нельзя было узнать, что это та самая всклоченная, седая старуха, сидевшая на измятой постели в шубе, надетой на рубашку.
Это была действительно «генеральша», действительно «дама», действительно «аристократка». Величественной походкой направилась она в гостиную, дернула вышитую шелками сонетку и опустилась в кресло. Через минуту перед ней, как из-под земли, вырос лакей, неслышными шагами вошедший в гостиную.
— Послать сейчас же Акима за Глебом Алексеевичем Салтыковым… Если его нет дома, то пусть разыщет где он, но чтобы через полчаса, много час он был бы здесь, — отдала она приказание.
— Слушаю-с, — лаконически ответил лакей и удалился такой же неслышной походкой.
Аким был доверенным человеком Глафиры Петровны; он был такой же старик, как и она, служил еще при ее покойном отце, князе Мышкине; на исполнительность и расторопность, несмотря на преклонные лета, а главное сметливость его она могла положиться, а потому ему поручались только важные дела, требующие всецело этих качеств от посланного. Ему даже давался для исполнения поручений экипаж, летом дрожки, а зимой сани.
По выходе лакея, Глафира Петровна встала и начала медленно ходить по мягкому ковру обширной комнаты, то и дело взглядывая на часы, стоявшие на тумбе розового дерева с инкрустациями из черепах, перламутра и отделанной бронзой. Часы были массивные, в футляре из карельской березы, отделанном серебром. Каждый час они играли заунывные песни, а каждые четверть часа пронзительно вызванивали число четвертей.
Глафира Петровна ждала, а между тем, мысли одна другой мрачней и неотвязчивей бродили в ее голове.
«Да неужели это правда? — думала она. — Да неужели же он решится такой позор положить на всю нашу фамилию… Мечтатель он, это верно… Не ладно тут у него, по всем видимостям…»
Глафира Петровна даже сделала при этом выражении жест около лба.
«Но чтобы на такое дело решиться, пугало целого московского околотка за себя замуж взять… Нет, врет Фелицата, брешет, подлая… Сболтнул кто ни на есть ей на смех, а она сдуру и поверила, меня только встревожила, ужо задам я ей, сороке долгохвостой».