Людовик XIV, или Комедия жизни
Шрифт:
— Понимаю!
— Вы согласны?
Принцесса слегка покачнулась, грудь ее тяжело поднималась.
— Да!
— Не имеете ли вы что-нибудь приказать мне?
— Имею просьбу к вам!
— Какую, принцесса?
Она опять подняла задумчивые глаза. Они глядели твердо, но удивительно скорбно.
— Есть у вас ваш портрет?
— Портрет — да, боже мой!.. Медальон, но… он… в Пезенасе!
— У той особы!.. Прошу вас, пришлите мне его немедленно.
— Немедленно… хорошо!
— Даете слово?
— Даю!
— И пришлите в монастырь Девы Марии; я еду туда.
— Марианна! Вы любите меня?!
— Если б этого не было, Арман, я не была бы вашей женой! Мартиноци никогда не продавали себя! Господь и мои молитвы да будут с вами.
Конти остался один. «Проклятие, анафема! Ха-ха, вот еще чего недоставало!».
Минуту спустя его высочество катил уже шестерней через королевские ворота к Лангедоку, в свое новое наместничество; экипажи со шталмейстером, егермейстером, камергерами и пажами следовали за ним.
Глава III. Пезенас
Старый Лангедок, управление которым только что получил принц Арман де Конти и куда он направлялся в самом дурном расположении духа, представлял собой береговую полосу в одиннадцать миль длиной и восемь шириной.
Она заключает в себя большую часть восточной половины Лионского лимана и граничит с одной стороны с маленькой Руссильонской областью с крепостью Нарбонной и естественной испанской стеной циклопов — Пиренеями, а с другой, к западу, — с широко изливающейся в море Роной и прекрасным Провансом. К северо-западу Лангедок далеко вдается в Лионне; к северо-востоку же он отделен от департаментов Авейрон и Лозер длинной и высокой цепью Эзнипузских и Севеннских гор. Он берет свое начало с их крутых, лесистых высот, на которых дремлет картезианский монастырь Сен-Пон и, спускаясь террасами к юго-западному берегу, образует громаднейшие сады из виноградников, оливковых лесов, апельсиновых и тутовых рощ, изобилие которых — естественное следствие чрезвычайно жаркого, южного солнца и влажных теплых паров Средиземного моря. Но здесь процветают не только земледелие и скотоводство; процветает и торговля. Монпелье, лежащий у морского берега, около острого конуса горы Гардикель, с вершины которой по ночам блистают, освещая море, сигнальные огни Сеттской пристани, посылает так же, как и Сен-Шиниан и Безьер, свои изделия в близкую Испанию, Италию и даже на Сицилию. Горы и море питают в одинаковой степени непокорный дух независимости здешнего народонаселения, чувственность и страсти которого возбуждаются жарким климатом и винными парами; местный обитатель в гневе хватается за нож, длинный испанский нож, которым он за сорок шагов уже может попасть в своего противника. Но прошло опьянение — и беззаботный, веселый человек, никогда ни о чем не думающий, потому что природа своим изобилием избавила от всяких трудов, возвращается к своей мечтательной летаргии, к своим танцам и песням. Главная водяная жила Лангедока — Херольт. Падая с высоты Севеннов у Фежана, она в тысяче каскадов обегает всю юго-восточную часть провинции и впадает при Тигде в море. Недалеко от нее протекает пенистая Орба, поместившая на своих вечно благословенных берегах цветущий Томиер, Сен-Шиниан и рай в рае — милый Безьер. На расстоянии полутора миль от этого старого города Херольт принимает в себя Пейну и недалеко от Сен-Гвильома обливает широкий, живописный холм, подошва которого обрамляет городок. Около него тянутся виноградники, а на вершине блистает в бронзовых отливах замок, вокруг которого шумят сосны, кедры и каштаны. Это замок Пезенас, называемый также Большим лугом. С незапамятных времен замок, городок и окружающая их местность принадлежат дому Конти, а украшающие его теперь флаги и гирлянды, разгуливающие разодетые люди показывают, что теперь здесь ожидается его владетель и повелитель. Замок Пезенас — обширное строение, квадратом окружающее двор; по углам его — колоссальные башни. Его архитектура довольно странная, нижний этаж выстроен из плит, и длинные стены имеют одну только дверь и несколько амбразур; второй — состоит из целого ряда мелких окон, а последний отличается воздушной красотой в арабском стиле. Высокие окна, отделанные тоненькими, богато разукрашенными колоннами, перед ними — легкий воздушный балкон с изящной балюстрадой, окружающий все строение и придающий ему нечто грациозное, веселое: вид павильона с высеченной наверху жестяной короной. Видно, что часть эта воздвигалась во времена владычества мавров; но, впрочем, крутая, серо-зеленая крыша и высокие шпили башен, явившиеся в позднейшие, христианские времена, придают замку вид спокойного величия.
На балконе, прямо над дверью, сидят две особы: священник и дама. Они, видимо, не столько наслаждаются наступающей вечерней прохладой и прелестным видом на горы с одной стороны, и на голубое море — с другой, как внимательно осматчривают изменяющийся ландшафт и улицу вдоль Херольта с северо-западной стороны. Желая, вероятно, провести время приятнее, почтенный господин принес с собой зрительную трубу, но внимание его постоянно отвлекается от небесных светил на улицу, где ожидается появление дорожной кареты принца. Госпожа Флоранс Кальвимон — именно та дама, благодаря которой принцесса Конти на другой день своей свадьбы должна была остаться одна в Париже. Полная блондинка со светлыми волосами и голубыми глазами, она, по-видимому, не чувствует никаких угрызений совести и не опасается ничего дурного для себя в будущем.
Беззаботно веселая, она отличается той голубиной безмятежностью, которая не столько результат ее врожденной флегматичности, сколько следствие уверенности, что она по-прежнему будет царить в сердце его высочества. Гладко выбритый, хитрый, но часто пугливо озирающийся аббат, Даниель де Карнак, находящийся около нее, не обладает тем же внутренним спокойствием, и ожидание, отражающееся у него на лице, смешано с некоторыми мучительными соображениями.
— Вы ничего не видите, аббат? — спрашивает уже не в первый раз госпожа Кальвимон. — Принца, верно, задержали в Ниме или Монпелье. Везде, конечно, поспешат его приветствовать!
— Он, вероятно, приедет только завтра! — отвечает аббат.
— Вы думаете?
— Не могу утверждать этого; я ведь ничего не получал от его высочества с тех пор, как накануне своей свадьбы он приписал мне несколько строк в вашем письме, сударыня. А тому будет уже четыре недели.
— Однако люди говорят, что вчера еще рано утром приезжал к вам посланный из Парижа, и ваше преподобие отправили его обратно с очень таинственной поспешностью. Вообще я замечаю, что со времени этой свадьбы вы и Серасин все держите от меня втайне. Смотрите, как бы вам не было хуже от этого!
— Неужели же вы считаете меня способным на такую черную неблагодарность, прелестная женщина? Как мне это больно! Посланный действительно приезжал вчера, но вовсе не из Парижа, а из Нима, от архиепископа; он привез мне последние приказы его святейшества и письмо, вследствие чего мне нужно добиться благосклонной аудиенции у его высочества, потому что церковь потерпела значительные убытки во время войны.
— С вами, людьми рясы, конечно, надо всегда жить в мире и согласии, чтобы иметь покой на небе и на земле. Ну и довольно об этом. Я хочу поговорить о принце. Я знаю, что он сильно раздражен и недоволен своим насильственным браком, и, признаюсь, душевно рада, что Мартиноци ему очень не нравится.
— Меня же это вовсе не радует, сударыня.
— Конечно, на вас он не будет сердиться, напротив; только на меня и Серасина!..
— И поделом вам; вы убеждали его совершить этот шаг, связавший его на всю жизнь и на который он бы никогда не согласился, если бы не пропажа его секретной переписки. Хорошо по крайней мере, что вы послали Серасина в Безьер; он явится тогда уже, когда весь гнев принца обрушится на вас, ха-ха!
— Монсеньор не должен бы забывать, что ему оставалось или жениться, или отправиться в Бастилию. Во всяком случае он выбрал недурно: ему достался цветущий Лангедок и вместе с тем такая милая утешительница в Пезенасе.
— И хорошо, аббат. Верьте, что женатый человек больше дорожит своей возлюбленной, чем тот, который еще перепархивает с цветка на цветок. Теперь я гораздо увереннее в любви его высочества и только поэтому не противодействовала вашим и Серасиновым убеждениям. Эта женитьба вывела Конти из затруднительного положения, сделала его повелителем всего Лангедока, и обязанности правителя надолго теперь удержат его здесь и не позволят думать о чадном Париже и своей смуглой итальянке.
— А если принцесса подумает о нем? Если его эминенции покажется странным, что monsieur остается равнодушным к чести называться его племянником и пожелает узнать о причине этой холодности?
— Какой вы, однако, трус, аббат! Вам нечего бояться ни за себя, ни за меня. Неужели вы считаете Мазарини способным думать, что Конти можно заставить влюбиться в Мартиноци? Кардинал хорошо знает, каким опасным врагом для него был генералиссимус армии Фронды, как сильно еще его влияние на недовольных. Этот брак был для обеих сторон делом политической мудрости и честолюбия, ничего более. Конти сделал племянницу кардинала принцессой крови, а сам из врага превратился в слугу его величества, за что король называет его теперь «дорогим братом» и дал ему управление Лангедоком. Но кто поверит тут любви Ганелона [2] к Темире? Ваше преподобие менее других, и пока принц меня любит, я не боюсь ни кардинала, ни его племянницы. Я слишком хорошо знаю себя и Конти, чтобы суметь удержать его при себе.
2
Ганелон — персонаж французского эпоса «Песни о Роланде», приемный отец Роланда, женатый на сестре Карла Великого. Предатель, обрекший на гибель в Ронсевальском ущелье французский арьергард во главе с Роландом.