Льюис Кэрролл: Досуги математические и не только

Кэрролл Льюис

В целом возразить тут нечего. Разве что не вполне точна передача действий Шалтая-Болтая из поры в пору: на соответствие белая зима — зелёная весна — долгие дни лета — жёлтая осень накладывается соответствие спел — разъяснил — усвой — запиши. Совсем худо с этим делом у разухабистого Леонида Яхнина:

Письмо я зимнею порой Писал, а снег лежал горой. Писал весеннею порой. Капели пели вразнобой... Писал я летнею порой... Жара! Окно скорей открой! Писал осеннею порой — Я переписку вел с плотвой.

Гораздо ближе оригиналу

старый перевод Т. Щепкиной-Куперник:

Когда поля в снегу зимой — Пою тебе, друг милый мой. Зеленой вешнею порою Я песни смысл тебе открою. В дни лета, глядя на цветы, Ее поймешь, быть может, ты. Во мраке осени сыром Ты запиши ее пером.

Предложим же читателю и наш собственный перевод, на наш взгляд — максимально простой, как и Кэрроллов оригинал (в котором имеются лишь одни мужские рифмы):

Зимой, когда белы поля Я спел, тебя повеселя. Весной, когда сады в цвету, Я примечания прочту. И летом ты, в жару и зной, Идею песенки усвой, А жёлтой осенью в тетрадь Попробуй всё переписать.

Далее следует основная часть стихотворения, содержащая рассказ о препирательстве Шалтая-Болтая с некими рыбками и о его желании достать их физически. Перевод Орловской вначале звучит естественно и, в целом, верно передаёт оригинал.

В записке к рыбам как-то раз Я объявил: «Вот мой приказ». И вскоре (через десять лет) Я получил от них ответ. Вот что они писали мне: «Мы были б рады, но мы не...»

Здесь, кроме излишних «десяти лет» (отсебятины для рифмы), всё безупречно.

Я им послал письмо опять: «Я вас прошу не возражать!» Они ответили: «Но, сэр! У вас, как видно, нет манер!» Сказал им раз, сказал им два Напрасны были все слова. Я больше вытерпеть не мог. И вот достал я котелок... (А сердце — бух, а сердце —стук), Налил воды, нарезал лук... Тут Некто из Чужой Земли Сказал мне: «Рыбки спать легли». Я отвечал: «Тогда пойди И этих рыбок разбуди». Я очень громко говорил. Кричал я из последних сил.

И тут возражения можно приберечь. Далее, однако, идут слова Некоего из Чужой Земли (это опять-таки для рифмы «земли—легли»; в оригинале же просто «Некто»), и вот они переведены очень вольно, общими восклицаниями, тогда как на деле они соответствуют некоему забавному приёму (см. ниже).

Но он был горд и был упрям, И он сказал: «Какой бедлам!» Он был упрям и очень горд, И он воскликнул: «Что за чёрт!»

Переводя следующее двустишие, переводчица применила для рифмы редкое, не всем известное специальное иностранное слово, что уже совершенно недопустимо в стихотворениях для детей.

Я штопор взял и ватерпас, Сказал я: «Обойдусь без вас!»

Заглянув

в словарь, находим, что ватерпас — это прибор под названием «уровень». Однако операции с этим прибором Шалтаем-Болтаем вовсе не предусмотрены; переводчица, скорее всего, так и не разгадала загадки. Далее — окончание; передано оно вроде бы и верно, но отчего-то маловразумительно…

Переводчик Щербаков заставляет рассказчика адресовать письмо не «рыбкам», как бы они ни звались, но лишь одной-единственной рыбке — ершу, да ещё ершу из пруда! Стихотворение теряет свой первоначальный, совершенно прозрачный, сюжет (понял ли его и Щербаков?), а потому рассматривать далее перевод Щербакова вряд ли имеет смысл.

А вот перевод Леонида Яхнина, несмотря даже на то, что он также далёк в этой части от подлинника, рассмотреть всё же стоит: начинает Яхнин в совершенно оригинальном духе, отчего начинает казаться, будто дальше последует не менее, чем у Кэрролла, весёлая последовательность неожиданных событий. Итак:

Писал [я] осеннею порой — Я переписку вел с плотвой. Пишу я: «Рыбки! Ни гугу! Ведь я сижу на берегу!» А рыбки пишут: «Дорогой! Да мы на берег ни ногой!» Пишу я: «Мелкая плотва! Да за подобные слова…» А рыбки пишут: «Грубиян! Попробуй сунься в океан!» Со злости я в другом письме Не написал ни бе ни ме. А рыбам будто дела нет — Они ни слова мне в ответ.

Как видим, последовательность обмена письменными репликами (даже если это «пустые» реплики, не содержащие ни «бе», ни «ме») у Яхнина совершенно естественна для своеобразной логики выстраиваемой им игровой переписки. И неважно, что у Кэрролла тут — иная логика; стихотворение Яхнина до сих пор совершенно оригинально; читатель вправе предположить уже, что перед ним не перевод, но сочинение «по мотивам» — т. е. сочинение аналогичной структуры и ритма, но с иным, хоть и близким, сюжетом.

Но далее Яхнин неожиданно возвращается к подлиннику.

Тогда я написал: «Ну что ж...» Пошел и взял консервный нож.

Только при чём здесь консервный нож? Шалтаю-Болтаю он действительно нужен в английском оригинале, так ведь его рыбки не в океане живут…

Потом из кухни приволок Помятый медный котелок. Скорбя в предчувствии беды, Налил я в котелок воды. Тут появился сам собой Какой-то странный НИКАКОЙ. И я сказал: «Кипит вода. Скорей зовите рыб сюда!» Вернулся быстро он назад, Развел руками: «Рыбы спят. Я не решился их будить. Придется, право, погодить». Я топнул правою ногой: «Какой ты, право, НИКАКОЙ!»

Ответная реплика Незнакомца передана, опять-таки, очень вольно; соответствующее двустишие можно вообще счесть лишним — выкиньте его, и стихотворение Яхнина не пострадает:

Но он обиделся, чудак, И проворчал: «Ах, вот вы как!»

Последние три двустишия Яхнин превращает и вовсе в нечто несуразное.

Решил я сам пойти на дно, Взяв нож консервный заодно. Я весь до ниточки промок, А дверь закрыта на замок. Стучал я долго в дверь: ТУК-ТУК! Стучал в окно: БАМ-БАМ! И вдруг...