Люсьен Левен (Красное и белое)
Шрифт:
В своей жизни ветреника, видавшего виды, Люсьен никогда не сталкивался с чувством, хоть немного походившим на то, которое он сейчас испытывал. Только ради этих редких минут и стоит жить.
— Право, у вас какой-то отсутствующий вид, — сказала ему в экипаже мадмуазель Теодолинда.
— Но ведь это совсем невежливо, дочь моя, — заметила г-жа де Серпьер.
— Он сегодня несносен, — возразила славная провинциалочка.
Как не любить провинцию за то, что в ней еще возможна такая наивность! Только в провинции еще встречаешь у молодежи естественность и искренность порывов, не обязывающих к притворному раскаянию.
Как только г-жа де Шастеле очутилась в одиночестве и погрузилась в размышления, она почувствовала ужасные угрызения совести оттого, что согласилась принять Люсьена. Находясь в таком состоянии, она решила прибегнуть к услугам особы, уже знакомой читателю. Быть может, он сохранил презрительное воспоминание об одной из тех личностей, которые часто встречаются в провинции, относящейся к ним с уважением, и которые прячутся в Париже, где их преследуют насмешками, — о некоей мадмуазель Берар, мещанке, втершейся, как мы видели, в толпу важных дам в часовне Кающихся, когда Люсьен впервые отправился туда. Это была женщина чрезвычайно малого роста, сухая, лет сорока пяти — пятидесяти, с острым носом и лживым взглядом, всегда одетая с большой тщательностью, — привычка, усвоенная ею в Англии, где в продолжение двадцати лет она служила компаньонкой у леди Битоун, богатой католички, супруги пэра. Казалось, мадмуазель Берар была рождена занимать эту отвратительную должность, которую англичане, большие мастера находить определения для всяких неприятных обязанностей, обозначают термином toad-eater — пожирательница жаб. Бесконечные унижения, которые бедная компаньонка должна безропотно переносить от богатой женщины из-за ее недовольства светом, где она на всех нагоняет скуку, породили эту милую должность. Мадмуазель Берар, от природы злая, желчная и болтливая, была слишком бедна, чтобы стать настоящей ханжой, пользующейся некоторым уважением, и нуждалась в богатом доме, который дал бы ей возможность злословить, сплетничать и сообщал бы ей кое-какой вес в церковном мире. Никакие земные сокровища, ничья воля, даже его святейшества папы, не могли бы заставить милейшую мадмуазель Берар на самое короткое время сохранить в тайне чей-либо неблаговидный поступок, как только он сделался ей известен. Вот это-то полное отсутствие сдержанности и побудило г-жу де Шастеле остановить свой выбор на ней. Она сообщила мадмуазель Берар, что согласна взять ее в качестве компаньонки. «Это злое существо будет мне порукой в моем поведении», — думала она, и суровость избранного ею самою наказания успокоила ее совесть. Г-жа де Шастеле почти простила себе свидание, на которое так легкомысленно дала согласие Люсьену.
Репутация мадмуазель Берар установилась так прочно, что сам доктор Дю Пуарье, к посредничеству которого прибегла г-жа де Шастеле, не мог удержаться от восклицания:
— Но, сударыня, подумайте, какую змею вы впускаете к себе в дом!
Мадмуазель Берар явилась; крайнее любопытство, превышавшее удовольствие, доставляемое ей новым ее положением, придавало какую-то свирепость ее пронырливому взгляду, который обычно был только лживым и злым. Она явилась с целым перечнем условий, денежных и прочих; дав на них свое согласие, г-жа де Шастеле добавила:
— Можете устроиться в гостиной, где я принимаю визиты.
— Имею честь заметить, сударыня, что у леди Битоун мое место было во второй гостиной, которая соответствует гостиной, предназначенной для дам, сопровождающих принцесс: это, пожалуй, более удобно. Мое происхождение…
— Хорошо, мадмуазель, располагайтесь во второй гостиной.
Госпожа де Шастеле ушла и заперлась в своей комнате: ей было не по себе от взгляда мадмуазель Берар. «Моя вчерашняя неосторожность частично исправлена», — подумала она. Пока у нее не было мадмуазель Берар, она вздрагивала от малейшего шума; ей все казалось, что она слышит голос лакея, докладывающего: «Господин Левен».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Бедный корнет даже не догадывался о странном обществе, которое его ожидало. Ему пришла в голову весьма тонкая мысль, что он не должен спрашивать г-жу де Шастеле, не осведомившись предварительно, принимает ли маркиз де Понлеве, а чтобы быть уверенным, что не застанет его дома, он должен был проследить, когда старый маркиз уйдет из особняка, который он обычно покидал ежедневно около трех часов, отправляясь в клуб приверженцев Генриха V.
Как только Люсьен увидел маркиза на плацу, сердце его учащенно забилось. Он постучал в дверь особняка. Он так оробел, что крайне почтительно заговорил со старой, разбитой параличом привратницей и с трудом напрягал голос, чтобы она его услышала.
Подымаясь во второй этаж, он с каким-то ужасом глядел на парадную лестницу из серого камня с железными перилами, украшенными чернью и позолоченными в тех местах, где были изображены плоды. Наконец он подошел к двери, которая вела на половину г-жи де Шастеле. Протягивая руку к звонку из английской латуни, он почти хотел услышать, что ее нет дома.
Люсьен никогда еще не испытывал такого страха.
Он позвонил. Звонки, раздавшиеся в разных этажах, причинили ему боль. Наконец ему открыли. Лакей пошел доложить о нем, попросив его подождать во второй гостиной, где он увидел мадмуазель Берар. Он заметил, что она не пришла с визитом, а расположилась здесь, как у себя дома. Это окончательно смутило его; он низко поклонился и отошел в другой конец гостиной, где принялся внимательно рассматривать какую-то гравюру.
Через несколько минут показалась г-жа де Шастеле. Лицо ее горело, она была взволнована; опустившись на диван, рядом с мадмуазель Берар, она предложила Люсьену сесть. Никогда еще никому на свете не было так трудно сесть и произнести несколько вежливых фраз. В то время как он невнятно произносил самые обыкновенные слова, г-жа де Шастеле сильно побледнела; заметив это, мадмуазель Берар надела очки, чтобы получше наблюдать за обоими.
Люсьен переводил неуверенный взгляд с прелестного лица г-жи де Шастеле на это желтое, лоснящееся личико и на острый обращенный к нему носик с очками в золотой оправе. Даже в моменты самые неблагоприятные, каким оказалось, из-за осторожности г-жи де Шастеле, и первое свидание двух людей, накануне почти признавшихся друг другу в любви, лицо г-жи де Шастеле сохраняло выражение недвусмысленного счастья и говорило о том, как нетрудно пробудить в ней нежный восторг. Люсьен не остался нечувствительным к этому выражению, и оно помогло ему отчасти забыть о мадмуазель Берар. Он испытывал огромное наслаждение, открывая новое совершенство в любимой женщине, и это чувство немного оживило его сердце. Он вздохнул свободнее и начал оправляться от отчаяния, в которое повергло его неожиданное присутствие мадмуазель Берар.
Оставалось преодолеть еще огромное затруднение: надо было найти тему для разговора. А говорить было необходимо: продолжительное молчание в присутствии этой ханжи становилось опасным. Ложь была для Люсьена нестерпима, однако нельзя было давать возможность мадмуазель Берар повторять его слова.
— Великолепная погода, сударыня, — сказал он наконец.
После этой ужасной фразы у Люсьена захватило дух. Через минуту он вновь набрался храбрости и прибавил:
— …и у вас великолепная гравюра Моргена.
— Мой отец очень любит ее, сударь. Он привез ее из Парижа в свою последнюю поездку.
Ее смущенный взор старался избегать взгляда Люсьена.
Самым комическим и унизительным для Люсьена в этом свидании было то, что он провел бессонную ночь, придумывая дюжину прелестных и трогательных фраз, великолепно передававших его душевное состояние. В особенности он заботился о том, чтобы речь его была проста и изящна, и устранил из нее все, что могло бы содержать хоть намек на слабый луч надежды.
Исчерпав тему о Моргене, он подумал: «Время идет, а я трачу его на жалкие пустяки, словно жду не дождусь конца моего визита. Какими упреками я буду осыпать себя, уйдя отсюда!»
Сохрани Люсьен больше хладнокровия, он легко сумел бы найти необходимые любезные слова даже в присутствии старой девы, безусловно, злой, но, вероятно, не слишком умной. Но оказалось, что Люсьен не способен ничего придумать. Он боялся самого себя, еще больше боялся г-жи де Шастеле, и весьма страшился мадмуазель Берар. А страх меньше всего на свете благоприятствует воображению.