Люсьена
Шрифт:
Но я жаждала узнать больше. Я желала бы придумать предлог пойти к Барбленэ, не дожидаясь завтрашнего урока. Находясь далеко от них, я принуждена была ограничиваться остроумными догадками, главной целью которых было успокоить мое нетерпение. В таких вещах истина познается путем непосредственного соприкосновения, как запах. Напрасный труд отыскивать ее при помощи умозаключений.
Завтрак привел меня к встрече с Марией Лемье. Все, что я видела и слышала в течение последнего дня, давало нам неистощимый материал для болтовни. Но когда я села за наш маленький столик, я не обнаружила в себе ни чувства, которое я обычно испытывала в этот час, ни обычной своей охоты болтать, жестикулировать,
Бывало, когда я приходила первой, я смотрела на угол скатерти и на стул, стоящий против меня, как на предметы, которые ожидают Марию, которые зовут ее, которые делают как бы видимой внутреннюю пустоту и неудовлетворенность, испытываемые мной, пока я оставалась одна и Мария не сидела против меня.
Если же, напротив, опаздывать случалось мне, то, едва только переступив порог, не успев еще увидеть Марию, я устремляла свои глаза на стул, прислоненный к столу, на место, которое звало меня и только меня.
Нам довольно было одной минуты, чтобы возбуждение прихода осталось уже где-то позади и чтобы исчезли всякие следы легкого усилия, необходимого для установления соприкосновения между нами. Нам казалось, что мы не переставали быть вместе и что все еще продолжается вчерашний завтрак. В этой довольно шумной зале мы с удовольствием убеждались в силе наших товарищеских отношений. В перерывах между блюдами, которые подавались медленно, мы болтали, смотря прямо в глаза друг другу, облокотившись на скатерть. Наши слова, наш хохот, раскаты нашего веселья перелетали от одной из нас к другой, не уносясь далеко от нас; своеобразная интимная бесцеремонность, создаваемая нами, вызывала у нас ощущение маленького мирка, принадлежащего только нам и закрытого для всех других, хотя в то же время не мешала нам принимать участие в общем оживлении залы, как равно и не укрывала нас от чужих взоров. Мы пребывали в этом мирке, точно внутри прозрачной сферы.
На этот раз, напротив, у меня было впечатление, что граница проходит между Марией и мной. В моем сознании не было никакого намека на враждебность. И все же почти ощутимая перегородка разделяла пространство стола и отграничивала часть Марии от моей части. Мне страшно хотелось сказать, как говорят дети: «это моя тарелка», «мой нож», «мой кусок хлеба». Я не стала бы протестовать, если бы вместо общего блюда нам подали отдельные порции.
И совершенно невольно, нисколько не желая скрытничать, я удержалась от пересказа того, что я только что узнала. Если бы я была способна управлять своими мыслями, я заметила бы, что мне следует сказать по крайней мере несколько слов относительно вчерашнего собрания, упомянуть о встрече с г-ном Пьером Февром, спросить у Марии, знакома ли она с ним или слышала ли что-нибудь о нем. Но с самого начала Мария обнаружила большую словоохотливость. Она принялась рассказывать мне очень сложную историю, которую она услышала в женском лицее. Достаточно мне было давать лаконичные ответы, чтобы была устранена опасность слишком продолжительного молчания, которое заставило бы меня самой искать оживления разговора и не позволило бы оправдаться в том, что я позабыла сделать столь естественное признание.
И все же когда мы встали из-за стола, я не могла подавить в себе мысли, что мое поведение было нелепо и недостойно. Еще так недавно я находила столько удовольствия злословить вместе с Марией о семействе Барбленэ и о самых ничтожных обстоятельствах ничем не замечательного визита; что же за причина заставила меня вдруг начать скрытничать?
Теперь было уже, пожалуй, слишком поздно делать свое маленькое сообщение. Создалось бы впечатление, что я тщательно взвешиваю, колеблюсь сделать признание, придаю ему, следовательно, исключительное значение
Как просто было бы сказать сейчас же после нашей встречи, еще перед тем, как сесть: «Мария, моя маленькая Мария, насторожитесь. Есть новости. Я думаю, что мы владеем тайной Барбленэ!» И как трудно сделать вид, будто это пришло в голову только после часа разговора!
Мария положила конец моим мучениям, заявив, что она должна покинуть меня. Едва она повернулась, как я перестала думать о ней, и всякое сознание моей неловкостти по отношению к ней исчезло. Я оказалась всецело во власти представления, что мне остается провести еще более двадцати четырех часов прежде, чем я направлюсь к вокзалу, перейду поток рельс и снова проникну в дымный дом, пропитанный дыханием страстей.
VII
В этот вечер не успела я позвонить, как дверь уже открылась. Можно было подумать, что я доктор, вызванный по самой крайней необходимости и издали подкарауливаемый тревожащеюся семьей. Служанка встретила меня ужимками, подмигиваньем, вздохами. В одной ее манере снимать мое пальто и вешать его был отзвук нашего вчерашнего разговора и ее признаний.
Со своей стороны, и я больше не чувствовала себя в этой прихожей чужой, как раньше. В первый раз я ясно представила себе, что она была центральной комнатой и к ней примыкали обитаемые помещения. Дверь в глубине вела, вероятно, в кухню. Несомненно, там изготовлялись хорошие, основательные блюда. Дом Барбленэ был мрачен, печален, если хотите, но он не отличался суровым аскетизмом. Я очень хорошо представляла себе г-жу Барбленэ, наблюдающую за распределением кусков отличного ростбифа; г-на Барбленэ в своем погребе, нагнувшимся около маленькой лампы и разливающим в бутылки превосходное бордо. Дом Барбленэ имел некоторое сходство со старинной картиной, на первый взгляд совсем почерневшей, однако богатой ушедшими внутрь переливами кармина и золота.
В гостиной меня ожидала одна только младшая дочь. Она предупредила мой вопрос, сказав мне, что ее сестра немного устала и, может быть, не будет присутствовать на уроке, и что, во всяком случае, мы можем начать без нее.
Марта говорила мне с некоторым замешательством. Лицо ее трепетало больше, чем обыкновенно, и глаза избегали моих глаз. Она поспешила сесть за рояль и укрыться со своими тайнами в шум гамм.
Но ее игра выдавала ее еще больше, чем взгляды. Когда человека выдают глаза, они признаются сразу во многом. Слишком торопливая их речь перестает быть ясной. На клавишах же возбуждение души растекается, какие бы усилия мы ни делали для того, чтобы его собрать.
Прошло несколько тактов, не выдававших ничего необычного, разве только некоторую торопливость. Вдруг, не изменяя ритма музыки, до меня донеслась пронзительная нота, звук, похожий на острие, которое сначала довольно мягко нажимает на кожу, — но кожа внезапно подается, и острие глубоко вонзается в тело.
Сейчас же вслед за этим ряд нот, деланно спокойных, пунктуально правильных, как бы желающих ввести в заблуждение — как если бы кто-нибудь, пронзительно закричав, сказал бы нам сдержанным тоном: «Что? Что произошло? Почему вы на меня смотрите?»
Я наблюдала это смятение с большой жестокостью. Я заранее наслаждалась его исходом. Я и не думала приходить на помощь Марте; не принимала никаких мер, которые облегчили бы ей задачу совладать с собой. «Сколько времени, — говорила я себе, — она в состоянии будет бороться с внутренней паникой, одолевающей ее?» Я ожидала, когда ее прорвет, — не столько из любопытства, сколько из желания борьбы. Я, так сказать, выступала против нее, становясь на сторону ее паники. «До каких пор может она сопротивляться?»