Люсьена
Шрифт:
— Но в таком случае разве он обратился бы ко мне, как к возможной союзнице? Разве он стал бы приветствовать появление в доме еще одного преподавателя?
— Он не идет так далеко. Для него я ученая женщина, и мое ремесло — фабриковать ученых женщин. Музыку он относит к совсем другой категории. Я даже слышала, как он говорил, что в молодости учился играть на флейте, и сожалел, что забросил эти занятия. Нет, музыка не кажется ему опасной. Напротив, это «развлекающее искусство», а развлекающие искусства приводят к браку.
— Тогда… мы представляем два враждебные принципа в доме Барбленэ? Это огорчает меня.
— Нет, нисколько, моя маленькая Люсьена. Это очень забавно. Папаша Барбленэ бравый мужчина, неприязнь которого никогда не будет заключать в себе ничего страшного. Он будет раскрывать перед вами свою душу, помогая вам переходить полотно, и выберет дни ваших уроков для закупок табаку и спичек.
Я ей ответила. Мы производили впечатление двух собеседниц, оживленно разговаривающих, спорящих, противопоставляющих свои мнения. Но я заметила, что я перестала придавать значение истинности слов, которые мы можем произнести. Соображения Марии Лемье, не встречая более никакого серьезного сопротивления с моей стороны, мало-помалу приобретали все больший вес в ее собственных глазах; и убеждение в их правильности, которым она, в заключение, совсем преисполнилась, готово было сообщиться и мне. Правда, мне казалось, что истина лежит где-то в другом месте, но я не придавала этому значения. Что такое истина, думала я, по сравнению с дружбой? В этот момент мне вовсе не так уж хочется узнать, что означают приемы папаши Барбленэ. Я даже думаю, что предпочитаю пока что не знать их. Я хочу лишь сохранить, увеличить счастье, испытываемое нами в эту минуту, эту редкую минуту, когда оно так полно, так чисто, когда оно питается, правда, словами, но скорее их теплотою, чем смыслом.
Мария сидит лицом ко мне; порою поднимается, чтобы вновь наполнить чашки чаем. Двигаясь по комнате, она говорит, смеется. Когда она удаляется в свою кухню, по другую сторону перегородки, я слышу, как она шумит кастрюлей, покашливает, зажигает и регулирует газ. Уже одно это доставляет мне удовольствие. Но особенно мне нравится, как она пытается говорить мне оттуда; мы все время перебрасываемся словами. Стены, расположение квартиры, план, которым руководствовались строители дома, не думавшие о нас, все это бессильно помешать нашему присутствию друг подле друга, прекратить обмен, общение, происходящие между нами.
Потом, на несколько мгновений, мы остаемся безмолвными, она — перед своею плитою, я — в своем кресле. И тогда кажется, что нас разделяют не комнаты, а беззвучная пустота. Но я не могу назвать ее ни пустотой, ни безмолвием в истинном смысле слова. Все это пространство дает мне, напротив, ощущение полноты, изобилия, радостного трепета.
Мне хочется сравнить его с пенящимся бокалом шампанского.
Нам нужно, однако, возобновить разговор о Барбленэ. Нельзя, чтобы он замирал, пока Мария возится с чаем в кухне. Маленькое расстояние, отделяющее нас, не обязывает нас молчать и не нужно лениться немножко возвысить голос. Пусть Мария Лемье ошибается и приписывает членам семьи Барбленэ воображаемые разногласия. Пусть мне доставляет удовольствие поддакивать ей. Семья Барбленэ очень важна для нас в этот вечер, она является существенным элементом нашей радости, может быть, более существенным, чем я думаю. Если бы ее не было там, в ее странном доме, по ту сторону потока рельс, пока мы находимся вдвоем в этой квартирке в центре города — комната, передняя, кухонька, — в этой немного уродливой раковинке, которую мы должны заполнять; если бы мы обходились без разговора о ней, — что сталось бы с нашим хорошим настроением, с удовольствием, которое мы получаем от нашего общения, с этим приливом дружбы, таким бурным в этот вечер, заставляющим забыть об одиночестве?
V
Две недели спустя, во время урока, я была вынуждена пообещать молодым девушкам принести на другой день «трудную» музыкальную пьесу и доставить им удовольствие своей игрой. В начале наших отношений я избегала всего, что могло походить на испытание моей компетентности. Но в течение этих двух недель любопытство моих учениц уже изменило свою природу. Один метод моего руководства их работой рассеял все их сомнения насчет моих достоинств преподавателя. Старшая теперь интересовалась разве только местом, занимаемым мной в иерархии, отделяющей хорошего преподавателя от блестящего виртуоза. Что касается младшей, которая никогда не сомневалась во мне, то она желала послушать мою игру просто для того, чтобы насладиться ею, и особенно, чтобы иметь повод полюбоваться мной.
Поэтому я пришла на другой день с тетрадью сонат под мышкой. Я была уверена, что г-жа Барбленэ найдет предлог войти и послушать меня. Я видела уже появление чая и тартинок, и согласна была примириться с этой маленькой церемонией.
Служанка открыла мне дверь гостиной. Еще ничего не видя, я поняла, что вся семья была в сборе. Но, как и в день моего первого посещения, у меня было впечатление, что предо мной пять человек. Это впечатление
Мне кажется, что я помню, как г-н Барбленэ пробормотал несколько слов, знакомя нас. Но как только все сели, г-жа Барбленэ взяла слово.
Медленно, однако без излишних отклонений, она сделала как бы официальный отчет о положении. Она сказала, в общем, все, что нужно было для того, чтобы каждый из нас счел свое собственное присутствие и присутствие других вполне естественным: дочери не могли скрыть от нее обещания, которого они добились от меня; семья чувствует большую неловкость по отношению ко мне и просит у меня извинения. Я не должна сердиться на людей, лишенных всяких развлечений. Молодые девушки уже составили себе такое высокое представление о своей учительнице и уже столько наговорили о ней, что никто в доме не может отказаться от желания послушать меня. Даже служанка, вероятно, приложила ухо к двери. Что касается г-на Пьера Февра, их родственника, которого я, наверное, буду иметь случай видеть еще не раз во время его визитов, то его попросили остаться, чтобы доставить ему удовольствие познакомиться со мною; Барбленэ полагают, что я не буду жестокой и не стану требовать его удаления перед тем, как сесть за рояль.
В течение всей этой речи я не спускала глаз с г-жи Барбленэ. Я рассматривала ее лицо с необычайным, почти нелепым вниманием, не пропуская в то же время ни одного ее слова. Ее черты появлялись передо мной одна вслед за другой, обособленные и в то же время увеличенные, в свете, который, как я ощущала, истекал из меня, между тем как цепь высказываемых ею утверждений без сопротивления вонзалась в мое сознание наподобие тонкого зубчатого колеса. Так что в заключение лицо и речь, эти две различные вещи, слились для меня воедино. Каждая черта лица г-жи Барбленэ и каждое ее слово подымались одним и тем же движением, как если бы они были спаяны друг с другом. То и другое казалось мне по существу тождественным, всегда слитым вместе. Служанка, слушающая у двери, вошла в мое сознание вместе с зерновидным выступом и седоватым пучком волос бородавки г-жи Барбленэ. Имя г-на Пьера Февра так тесно связалось у меня с немного припухшим и дрожащим левым веком г-жи Барбленэ, что я подняла свой взгляд к брови и первой морщине лба, как бы желая заставить ее скорее высказать мне свое мнение о г-не Пьере Февре.
При своем характере, хорошо мне известном, я должна была бы почувствовать большую досаду. Я примирилась с возможным присутствием г-жи Барбленэ, но я совсем не предвидела, что меня будут демонстрировать. Поэтому я заявляла себе, что моей любезностью злоупотребляют, что у этих людей нет такта, что я полна гнева. Но в глубине души я совсем не желала, чтобы обстоятельства сложились иначе и чтобы я каким-нибудь чудом была избавлена от участия в том, чему предстояло произойти. Я не скажу, чтобы в своих затаенных мыслях я находила положение вещей во всех отношениях приятным; но оно, во всяком случае, интересовало меня. Один час гамм с двумя провинциальными барышнями — тут не от чего прийти в возбуждение. Что может быть тривиальнее? В общем, пресную работу мне заменяли работой, не лишенной остроты.
В первый раз после долгого перерыва мне предстояло играть перед аудиторией. Пока Марта наливала чай, а Цецилия предлагала нам пирожные, я обсуждала, на какой сонате мне следует остановить свой выбор. Но главным образом меня занимали удивительные различия, которые способны обнаружиться в действии как будто тождественном. Я могу играть одну и ту же сонату, когда я одна, могу играть ее с ученицей и, наконец, перед маленькой аудиторией, вроде сегодняшней. Совсем одна, в своей комнате, вечером, в момент усталости или разочарования, или почуяв в воздухе, от стен, как бы призыв. Совсем одна. Первые звуки рояля заставляют меня трепетать. Тяжелые аккорды поворачиваются на своих петлях, как створки бронзовой двери. Кажется, будто невидимые, но уже совершенно созревшие события ожидают лишь сигнала, чтобы вторгнуться в жизнь. Жалкий покой нарушен. Обманное соглашение разорвано. Вещь только что казалась мне самой важной, собирала складки на лбу, а теперь я даже не знаю хорошенько, что собственно такое эта вещь. Я едва успеваю заметить, как она убегает и рассеивается. Решительным шагом душа устремляется вперед, по миру проносится вихрь, и все формы рушатся. Впечатление светопреставления. Последний судья водружается на развалинах, и первые законы вечности слышатся в грохоте всеобщего разрушения.