Люсьена
Шрифт:
Г-н Барбленэ сел слева, немного позади меня. «Он исследует меня. Он размышляет обо мне и удивляется, как это я могла беспрепятственно добраться до его дома, трудность прохождения к которому до сих пор не останавливала еще его внимания. Он не знает, с кем ему следует сблизить мрня в иерархии существ: с женою или с дочерьми. Так что он колеблется между двумя различными известными ему формами подчинения: подчинением отца своим дочерям или подчинением мужа своей величественной жене. Но он не взвешивает. Мое вхождение в семью в качестве учительницы музыки, мои отныне регулярные посещения, место, которое я буду занимать у него, — все это кажется ему чем-то окончательно установленным судьбою, и единственный труд, который он берет на себя, заключается в приспособлении к этому новому обстоятельству, так чтобы не испытывать от него никакого неудобства; быть может, даже получить приятность и выгоду».
Младшая,
Она чистосердечно наслаждается моим присутствием. У нее нет никакого серьезного беспокойства насчет исхода наших переговоров. Она сгорает желанием сказать мне: «Пусть вас не смущает величественный вид моей матери. В сущности, все уже решено».
Налево от меня старшая дочь уселась таким образом, что она вызывала у меня ощущение темноты, хотя место, занимаемое ею, едва ли могло быть причиной этого ощущения. Потому что она была омываема светом почти так же, как и мы. Я представляла себе ее как тело постоянно темное. Я дала бы что-нибудь за ее отсутствие. Именно она должна была быть автором идей, мне враждебных и ко мне пренебрежительных. Я думаю даже, что она находила меня хорошо воспитанной, приятной на вид, не слишком простоватой и не слишком элегантной. Но почему-то я подумала: «Она сомневается в моем таланте. Она находит, что обмен любезностями пора уже окончить. По ее мнению, было бы хорошо, если бы я нашла предлог сесть за рояль и сыграть трудное упражнение, способное доказать быстроту моих пальцев, или же какую-нибудь одну, а то и две блестящие пьесы — все на память. Но разговор не принимает этого направления. Жаль. Нужно будет, чтобы она постепенно примирилась с надлежащим суждением обо мне. А в ожидании этого она должна будет относиться ко мне с почтением, она подчинится моему руководству; для начала можно этим ограничиться. Да, это досадно; особенно когда разница лет так мала. Но есть и нечто другое. Ощущение темноты остается тем же, каким было с самого начала. Мысли, пришедшие мне в голову, не внесли в эту темноту никакой, или почти никакой, ясности. Один и тот же свет разливается налево так же, как и направо; но слева находится это темное тело, этот невидимый риф, о который свет разбивается».
В общем, во всем этом не было ничего страшного. Главное для меня было встать с этого стула со званием домашней учительницы музыки. Остальное я брала на себя. Впрочем, совсем не было впечатления, что дело не ладится. Г-жа Барбленэ руководила разговором с необычайным тактом; но если она принимала на себя весь этот труд, то ясно, что это делалось не для того, чтобы найти способ вежливо меня выпроводить. Взгляд ее уже утверждал меня в звании учительницы музыки. Но г-жа Барбленэ не принадлежала к числу тех людей, которые считают себя освобожденными от заботы подготовлять событие, если оно им кажется неизбежным. Привести наше свидание установленными путями к благоприятному результату составляло для нее привлекательную задачу. Г-жа Барбленэ имела вкус к церемониям. В частности, нужно было, чтобы в подходящий момент у нас создалась уверенность в достижении соглашения относительно платы за уроки. Но я хорошо видела, что торговаться мы не будем, и самый вопрос, пожалуй, не будет поставлен открыто. Все должно быть улажено невнятно произнесенным словом, полунамеком. И я могла положиться на г-жу Барбленэ в том, что все это произойдет так же естественно, как дыхание между двух фраз.
Но в то мгновение, как я поздравляла себя таким образом с добрым оборотом дела и говорила себе, что ни один из Барбленэ не был мне враждебен, что у каждого из четырех была своя манера хорошо принять меня или, по крайней мере, меня терпеть, — в это самое мгновение меня осенила мысль, что я, в сущности, имею дело не с кем-либо из Барбленэ в отдельности, но со всеми ими в совокупности. Эта мысль, которую я, казалось бы, должна была отбросить, как совершенно пустую, напротив, заняла меня. Не было ли причиной болезненное тяготение к самоистязанию, к отравлению радости нелепыми изощренностями? Как только я лишний раз повторяла себе, что у меня есть все основания быть спокойной относительно того или другого из них, тотчас же я представляла себе трех других Барбленэ, как нерасторжимую массу, от которой я могу всего опасаться; тогда, желая
От этого у меня рождалось беспокойство, впечатление фальшивого положения, какого-то дергания, с которым я не могла совладать. И так как мы никогда не лишаемся способности производить защитные движения, то я пыталась заменить это смутное болезненное ощущение каким-нибудь отчетливым восприятием, различить какую-нибудь угрожающую точку, которую я могла бы обезвредить, чтобы утвердить свое благополучие.
На первый взгляд, центральным персонажем была г-жа Барбленэ. В этом нельзя было даже сомневаться. Она величественно восседала в своем кресле. Против нее именно должен был помещаться всякий посетитель, следовательно, также и я. Именно на нее я смотрела, именно она начала разговор, руководила им, получала мои ответы. Самый свет, в сферу которого мы были так плотно заключены, лился на лицо г-жи Барбленэ, на всю ее массивную фигуру, как если бы она была в первую очередь предназначена для него. Другие производили впечатление антуража, простых свидетелей нашего диалога, вмешивавшихся в него лишь по мере надобности и выжидавших его результатов. И все же, вопреки мне самой, мысль моя устремилась теперь к старшей дочери, как вода течет к углублению, которое она только что открыла. Мысль моя была занята темной массой этой девушки, которую я ощущала слева от себя. Именно с этой стороны я в своих поисках желала бы пошарить. Именно отсюда, через рот отверстия, которое тело молодой девушки образовывало в освещенной сфере, я с тревогой ожидала появления чего-то очень существенного.
Самый разговор был для меня вещью наименее важной при этом моем первом визите. Я хорошо помню, что г-жа Барбленэ задала мне несколько любезных вопросов. Одни из них служили в некотором роде лишь для того, чтобы завязать общий разговор. Целью других было проверить, не подчеркивая этого, сведения, которые были даны обо мне Марией Лемье. Мысли, занимавшие меня, не сделали меня рассеянной, что было бы досадно, и не помешали мне выказать в своих ответах хладнокровие и равнодушие — качества, которых у меня могло и не достать в случае, столь для меня не безразличном.
От этого престиж мой возрастал. Для всех ясно было, что я не являюсь особой, которую спасают от голодной смерти путем предоставления работы. И так как у меня оставалось вполне достаточно внимания, чтобы не наделать глупостей, то я держалась естественно и непринужденно, так что должна была понравиться г-же Барбленэ и утвердить ее во мнении, что я светская девушка.
Вопрос о плате был улажен так тонко, что я уверена, лишь мы одни — г-жа Барбленэ и я — уловили его. Счастливый оборот фразы позволил нам понять, что мы обе согласны принять условия, предложенные Марией Лемье.
Когда мы назначили день и час первого урока, я встала. Г-жа Барбленэ медленно поднялась с кресла и сказала мне, что состояние ее здоровья вынуждает ее размерять движения и не позволяет ей проводить меня до двери. Я подумала в связи с этим заявлением о здоровье г-жи Барбленэ. Я обратила внимание, что болезнь вовсе не занимала места в том обстоятельном образе г-жи Барбленэ, который составился у меня в течение нашей беседы. Я не могла удержаться и выразила ей свое удивление по поводу того, что она плохо себя чувствует, но выразила это в такой форме, что она приняла мои слова за комплимент ее хорошему виду.
Г-н Барбленэ предложил сам проводить меня через пути.
Когда мы переступили порог и вышли на воздух, я стала спрашивать себя, довольна ли я или нет. Я могла выбирать. Радость и печаль, казалось, находились в моем распоряжении, одна подле другой. Радость была понятной. Но почему печаль? Может быть, просто потому, что как раз перед этим я в продолжение многих часов была слишком возбуждена, испытывала слишком сильное напряжение. Однако печаль эта не была похожа на усталость. Я узнавала усталость по свойственному ей привкусу израсходованной жизненной энергии, а также по безразличию, которое она нам дает ко всему, что может касаться будущего. «Слава богу, конец!» — вот вздох облегчения, порождаемый усталостью. Свою печаль я, напротив, ощущала как бдительную, светлую; она подобна была взору моряка, видящего сигнал на горизонте. Что касается радости, то я не была склонна слишком тщательно исследовать ее: настолько я боялась прийти к заключению, что она была неосновательной. Казалось, что она не относится к достигнутым мной в этот день успехам. Она не была также продолжением возбуждения, которым я была охвачена пять или шесть часов тому назад.