Люся, стоп!
Шрифт:
И я делаю фантастический, инфернальный трюк! Прошу одного знакомого пойти со мной к частному детективу. Оделась так, чтобы меня не узнали. Платок, темные очки, уродливое пальто и дурацкие ботинки. Мне главное — не улыбаться и молчать. По голосу меня всегда узнают. И вот мы, как лиса Алиса и кот Базилио из фильма «Буратино», отправились на «дело».
Раз пошли на дело Я и Рабинович.Хохотала я до уписания. Такой черт в меня вошел! Ужас! Как хотелось, чтобы завыли сирены, чтобы застрочили
«У меня як до бою — у-у — усе жилля дрожать, увесь трясуся, а силы — ого! Агромадина силы! Расплющу враз! Калыманы джянджинджяра! Тысяч твою матку вовков зъешь!»
Ну и что? Костя купил машину. Ездит с каким-то парнем. Они отправляют в Израиль книги тому самому Марику из Хайфы, который гостил у нас вместе со своей милой женой и с которым после наших израильских гастролей они побратались. Он тогда популярно объяснил Косте, что в Израиле главное — мать. Отец может быть любой национальности. Если мать русская, то в паспорте, где графа национальность, — прочерк. И с эмиграцией тогда вопрос отпал. А где женщина с ребенком — непонятно. Наверное, не все созрело.
Много узнала интересных деталей. Я действительно не знала этого человека. Видно, на многие вещи закрывала глаза. На то она и есть жизнь. Но — ошиблась. Ах, как ошиблась. В общем, стыдно. За ситуацию, за советский режим, который воспитал таких мужчин. Ведь измена, как правило, следует за слабостью. «Я — тряпка, я — тряпка». Это я тоже помню.
Кажется, мои отчаянные спотыкающиеся «речи» о лицемерии и предательстве человек, который был со мной у детектива, записывал на диктофон. У меня не было сил на то, чтобы остановить все. Не было сил. Он точно понял, что в моем состоянии мне будет не до этого. Ведь меня так легко обвели вокруг пальца. Почему бы не послушать в компании «речи» одураченной кинозвезды. Такой рассказ! А я… Что я? Я вновь снимаю шляпу.
Когда мне оставалось жить два часа и мне делали пункцию спинного мозга, я не чувствовала боли. Но запомнила лицо врача. Миновал смертельный перевал. У врача было дежурство, он вошел в палату.
«Я вас помню. Вы брали у меня спинной мозг».
Врач стоял белого цвета.
«Это невероятно… вы же были без сознания. Этого быть не может… вы меня запомнили… нет, у артистов, конечно, организм…»
«Ненормальный», — засмеялась я.
Вот это точно. Привет. Привет всем ненормальным.
Глава десятая. А хуху не хохо?
Есть ли что-то в жизни такое, из-за чего стоит сейчас подняться с кровати? Вчера были рукоплескания, а сегодня всеми клетками ощущаю свою полную ненужность. Сегодня я перчатка, которую выбросили за ненадобностью. Как быть? Буду лежать. Полежу до вечера, а там…
Нет, до вечера не буду. Полежу часика два. Сейчас, еще полчасика и… ну, раз, два, два с четвертью, два с половиной… ну же! Что-то подо мной заскрипело. Тузик помахал хвостом. Он рад, приветствует меня. Я встала. Ну и что? А то, что лучше не думать, не мечтать, не грезить, а тихо и тупо продолжать свое дело. Это я сама знаю. Я спрашиваю: я встану, для чего? Что
Вспомнила и улыбнулась. Позапрошлый год. Лос-Анджелес. Ноябрь. Это не наш холодный ветреный ноябрь. Здесь жаркое лето. У меня концерт в центре города. В самой большой синагоге.
Ноябрь — не просто ноябрь. Это 7 Ноября. Советский праздник. Суббота. Шабат. Я стою на сцене. За моей головой большая шестиконечная желтая звезда. В зале народу-народу… Многие мужчины в шапочках-кипах. В первых рядах ветераны войны с орденами и медалями. И я пою песни войны. И плачу. И вижу свой дом в Мордвиновском в Харькове, где мы, дети, подсматривали за службой в синагоге, которая стояла рядом с моим домом. А потом синагогу переделали в планетарий. А теперь нет моего дома. Его снесли. А синагога действует. Сколько же пройдено, чтобы мир сдвинулся к этой минуте. Как все интересно. Как все непредсказуемо.
Еще интересный 1993 год. Во всех отношениях. В том году смешалось все. Все самое остробольное и остропрекрасное. Нет, никогда не будет ничего спокойного и размеренного, черт побери, все. Я осталась с мамой и Тузиком. «Школа современной пьесы» отлетела безболезненно. Буду, как и прежде, плыть в одиночку. Впереди гастроли. Еще раз в Америку, и еще раз в Израиль. Нужно заново разучивать всю концертную программу с новыми музыкантами. Те же нюансы, те же точки и запятые, что и в поисках за многие годы.
Я испытывала боли, о которых знала понаслышке. В больнице, когда лежала со сломанной ногой, в палате рядом мужчине ампутировали ногу. А он все время кричал: болит нога, пальцы, колено. Как могут болеть пальцы, если ноги нет по пах? «Это фантомные боли, — сказал профессор, — это надолго».
Интересная жизнь у того больного. Звали его Миша. После операции он каждый день приезжал на коляске к нам в палату. Один раз рассказал про себя. Он воевал. Был ранен. Осколок остался в ноге. Жил он с этим осколком, привык к нему и забыл о нем.
А с годами пришла беда. Осколок зашевелился, и ноги больше нет.
«Я же воевал с ними, а она вышла замуж… за Ганца. Ну почему его так зовут… ну, пусть бы Петер или черт в ступе, только не Ганц… Дочка единственная… Говорю с ней по телефону, она: папочка, папочка, — и вдруг сразу по-немецки… Я спрашиваю, зачем ты со мной… я этого языка не понимаю… «папочка, это я с собакой говорю, она мешает под ногами»…
Представляете, с собакой по-немецки… не могу. Не могу пережить… Они же нас в печах сжигали, я всю войну воевал, вот, теперь инвалид… Нет, пусть жена в гости одна туда едет… Я не могу, не могу… Буду здесь умирать… Болит нога, болит колено, пальцы…» И так он горько плакал, так горько…
Я не могу забыть его. Я испытывала такие фантомные боли. Я возненавидела свою концертную программу, годами выстроенный репертуар. Включила в программу что-то новое. Но разве мне можно в сольном концерте выходить без старых песен?
Странные вещи стали происходить в отношениях с мамой. Она изменилась. Ей давно, очень давно не нравилось, что Костя в доме хозяин, что все деньги у него. Она это, видно, затаила и, конечно, когда меня не было, подтачивала его.
«Понимаете, Костя, я всю жизнь прожила с человеком старше себя. Это очень трудно. У вас еще есть шанс. Надо его использовать».