Лютая зима (Преображение России - 9)
Шрифт:
– Что, весь батальон здесь с вами?
– спросил его Ковалевский.
– Только две роты... Девятая и двенадцатая... Остальные там, впереди.
– Где впереди? Где именно впереди?
– Где-то там, дальше.
– Вот это мило, "дальше где-то"! Как же вы их выпустили из рук?
Струков только развел руками, точно желая показать строгому командиру, что выпустить из рук две роты, когда их в руках целых четыре, нет ничего легче.
– Должно быть, они заняли уж теперь деревню Хупалу!
– вскинул бинокль к глазам Ковалевский,
– Может быть, в бинокль вы разглядите, где эта Хупала, а без бинокля ее не видно.
Продолжая смотреть в бинокль и прямо, и вправо, и влево и тоже ничего не видя, Ковалевский отозвался нетерпеливо:
– Ни черта!.. Но по крайней мере это ведь бесспорно высота с отметкой триста шестьдесят шесть, а?
– Мы и сами так думаем, но... Аллах ведает, - ответил за Струкова Кароли.
– Не аллах, а вы должны знать... Это триста шестьдесят шесть. Значит, роты наши где же? Лезут на эту высоту?
Ответа ему получить не пришлось. Как раз в это время сзади и справа, с севера, раздалась дружная и частая ружейная пальба.
Она длилась с минуту, может быть, две минуты, - и стихла сразу, точно по команде. Потом донесся гул голосов, и похожий и не похожий на "ура".
– Это что такое? Австрийцы?
– изменился в лице Ковалевский.
– Черт! Нет ничего хуже тумана!
И тут же он повернул каракового коня, и вся кавалькада галопом помчалась обратно. На площади деревни стояла такая зычная перебранка, когда они доскакали, что Ковалевский понял, почему было похоже издали на боевое "ура". Тот самый четвертый батальон кадомцев, которому полагалось взять Петликовце, добросовестно подобрался к ней в тумане с севера и, заметив говорливую толпу людей в шинелях, - дружно обстрелял предполагаемых австрийцев с постоянного прицела.
Ближайшая к ним восьмая рота пострадала сильно. Как раз, когда подъехал Ковалевский, там сносили в одно место и клали в ряд убитых, - их было семеро, - и перетаскивали туда же на руках, без носилок, тяжело раненных: таких оказалось двенадцать. Остальные человек пятнадцать легко раненных подошли сами; среди этих последних был и командир роты, прапорщик Дороднов: пуля пробила ему дельтовидную мышцу на правой руке, счастливо не задев кости.
Зажимая левой рукой рану, он кричал в сторону кадомцев:
– Сволочи, мерзавцы! Своих перебили!.. Эх, слепые черти!
Офицеры-кадомцы отстали и только что подбегали ошалело, ничего не понимая, а солдаты кричали Дороднову:
– А кто нас обстреливал отсюда? Не знаете? То-то и есть! Своих спросить надо!
Потом, твердо усвоив еще с подхода, что деревня эта как бы теперь ихняя собственность, раз им назначено было ее занять и вот ее заняли, кадомцы кинулись шарить по халупам и из одной с торжеством вытащили совершенно потерявшего человеческий облик от страха австрийского солдата.
Орали, ведя его:
– Вот кто стрелял в нас отсюда! Этот стрелял!
И кто-то не выдержал - стукнул его с размаху прикладом в затылок.
Его тело положили невдали от своих убитых, но с разных сторон тащили еще новых, которые прятались по чуланам и под кроватями у галичанок.
Они не стреляли, конечно, им было совсем не до того, они были застигнуты врасплох, и только трусость и разобщенность мешали им выйти самим и сдаться, - но для кадомцев оказалось так удобно, чтобы именно они хотя бы три-четыре пули пустили в них из своих убежищ.
Только благодаря зычному крику Ковалевского эти австрийцы остались живы. Набралось их все-таки человек сорок. Ковалевский был вне себя. Он разыскал командира батальона кадомцев.
– Двадцать раз звонил я в штаб вашего полка, доказывал и доказал наконец, что прямой смысл мне с моим полком занять Петликовце, и там согласились, и вот что вышло в результате! Совершенно лишние потери, семеро убитых, командир роты выведен из строя, как раз когда он более всего был бы нужен... кем я его заменю? Черт знает что! Черт знает что!
А командир батальона, старый капитан, имевший что-то общее со Струковым, оправдывался неторопливо:
– Позвольте, господин полковник. Ведь вы не со мной говорили по телефону, а со штабом полка. Штаб же полка нашего ничего решительно мне не передал. Почем же я знал, что встречу здесь своих, а не австрийцев?.. Наконец, недоразумения этого могло бы и не быть, если бы ваши роты обыскали деревню.
– В последнем вы правы, - соглашался Ковалевский.
– Однако чертовы бабы стояли же везде у калиток, когда мы вошли, и их спрашивали, нет ли у них австрийцев, и все они, чертовки, отвечали, что нет. Что же с ними теперь делать? Расстреливать их или вешать, мерзавок?
Но, вспомнив, что штаб его пока еще не обосновался здесь, Ковалевский круто оборвал бесполезные пререкания с капитаном и поехал к лучшему в деревне дому, который называли здесь господским. Конечно, тут и жил раньше помещик, поляк, но теперь дом был пуст. Сюда он вызвал Шаповалова со связистами, и скоро сюда были протянуты провода, и генерал Котович получил донесение по телефону, что Петликовце занята полком Ковалевского. Убитые и раненные кадомцами были приобщены пока к общему числу потерь при занятии деревни.
Кадомцы пошли дальше, уводя своих пленных, и, убедясь окончательно, что деревня остается за его полком, Ковалевский снова поскакал туда же, откуда пришлось вернуться благодаря кадомцам. В том направлении с укрепленных высот начала греметь артиллерия, и беспрерывно татакали пулеметы, тоже, конечно, австрийские, свои еще не успели подтянуться. Ясно было, что роты Ливенцева и Аксютина где-то ввязались в серьезный бой, опрокинув тем самым все планы, состряпанные на совещании в штабе дивизии. Поддержать эти роты было нечем: даже и легкая батарея не переправилась еще через Ольховец... Вообще Ковалевский видел, что все идет совсем не так, как это представлялось в селе Звинячь и в хате на Мазурах. Единственное разумное, что приходило ему теперь в голову, это - попытаться как-нибудь отозвать зарвавшиеся роты, если они не истреблены уже поголовно.