Лютая зима (Преображение России - 9)
Шрифт:
Между тем шел уже девятый час. Туман начал уже подыматься. На высотах впереди всюду чернели на снегу проталины, отчего высоты эти имели странный вид, будто шахматные огромные доски, поставленные торчком.
Резервных рот третьего батальона не было уже на окраине деревни. Но в бинокль хорошо был заметен капитан Струков с двумя связистами, медленно тащившийся вслед за ротами, конечно, от проталины к проталине взгорья. Но рот этих почему-то не было видно: зашли в полосу тумана или за гребень.
– Куда этих еще понесло? Куда? Зачем? Кто приказал этому...
– кричал Ковалевский, в бессильной ярости то сжимая кулаки, то хватаясь за голову.
– Ведь сказано было - в тысяче шагах от проволоки залечь и окопаться! Такой простой вещи не могли запомнить, растеряли мозги!.. Эх, народ!
Он пришпорил было коня, чтобы поскорее догнать Струкова, но в стороне шагах в сорока разорвалась шрапнель. Ехать дальше конной группой было опасно; пришлось спешиться и передать каракового разведчикам. Но догнать батальонного было необходимо. Наткнулся дальше на трех убитых солдат своего полка, погибших тоже от случайно залетевшей шрапнели. Кричал Струкову, делая рупором руки, махал руками. Наконец, один из связистов остановился, остановился и Струков.
Ковалевский был в бешенстве, подбегая. Он не мог говорить, он только хрипел, наступая на Струкова:
– Куда вы? Куда к черту, скажите? Куда?
– Вот донесение получил, - вместо ответа протянул ему Струков бумажку. Ковалевский присмотрелся к разгонистым карандашным строчкам:
"Занял своею ротою и взводом 11-й роты высоту 370.
Ливенцев".
– Ка-ак так высоту триста семьдесят?
– ошеломленно глянул Ковалевский.
– Невероятная вещь, - что вы! Триста семьдесят дай бог завтра взять целому полку!
– Мне тоже кажется странным. Если бы не Ливенцев доносил, я бы и не поверил. А Ливенцев - человек серьезный. Все хотел вам донести об этом, да боялся, что преждевременно.
– Как же можно было медлить с таким донесением? Сейчас же надо донести в штаб полка, чтобы оттуда - в штаб дивизии...
– заторопился Ковалевский. Если триста семьдесят занята, - это все, что нам надо, помилуйте! А ну, связисты! Штаб полка!
Он еще не вполне верил этой удаче. Он еще смотрел нерешительно на гребень высоты, на котором вырисовывался мощный профиль австрийского окопа с большим блиндажем посредине, с проволочным заграждением впереди. Но вот на одной из проталин зашевелилось что-то перед самой проволокой, зажелтела шинель; кто-то слабо махал с земли рукою.
– Что это? Раненый?
– догадался Ковалевский, и все четверо они подошли к раненым, потому что их было двое, а не один.
Один из них довольно толково объяснил, что они из десятой роты, что их рота заняла окоп шагах не больше как в ста отсюда, за гребнем; что первым через проволоку перелез их ротный командир, прапорщик Ливенцев.
– А вон тот, что на проволоке повис и уже убитый, то наш полуротный, бидолага, прапорщик Малинка, - добавил раненый, показав в сторону рукою.
– Как так? Малинка? Может быть, только ранен?
– жалостливо пригляделся к неподвижному, желтевшему на проволоке телу Струков.
– Нi! Вже неживой, ваше высокобродие, - решительно махнул рукою раненый, человек уже немолодой, ефрейтор.
– Жалко. Жалко... Малинка... Гм... Хороший был офицер... жаль... А прапорщик Аксютин? Не знаешь?
– Прапорщик Аксютин, так что мабуть тоже десь в окопе сидят, ваше высокобродь, - довольно браво ответил ефрейтор.
– Ты куда ранен?
– спросил Ковалевский.
– В грудя!..
– Навылет? Это ничего, поправишься. Сейчас отправим на перевязочный.
– Пок-корнейше благодарим, ваше...
Ефрейтор не договорил титула, поперхнувшись кровью. Другой раненый только глядел на своего полкового командира молча и без особого любопытства и часто прикрывал глаза; этот был ранен в живот. Шинели обоих были в грязи и в крови, - видно было, что прежде чем лечь смирно, они пытались подняться или ползти.
– Дальше идти нам нельзя, - там пришьют, - сказал Ковалевский, отходя от раненых.
– Непременно пришьют, - согласился, подумав, Струков, посылая в то же время своих связных за гребень горы посмотреть, что там делается и где залегли роты.
Пригибаясь к земле, связные полезли за гребень, а Ковалевский, оглядываясь кругом, спросил:
– Да где же эта деревня Хупала, которую должны занять кадомцы, - никак не пойму!
– Никакой деревни там нет, только ямки остались от фундаментов, - я посылал туда разведчиков, - сказал Струков.
– Ну, вот видите, вот видите, как составляются карты и как пишется история! Хупала, Хупала, а оказалось, ее и в природе не существует... Эх, скверно, что у Ливенцева козырек окопа в нашу сторону смотрит. Но неужели мы с вами стоим на высоте триста семьдесят? Не верится! А если триста семьдесят, то будет жестокая контратака... Решительно остановите всякое продвижение! И пусть скорее окопаются. Я вас поддержу первым батальоном.
Связные вернулись из-за гребня в целости. По их докладу Ливенцев с ротой засел в окопе всего шагах в ста от гребня, но впереди есть еще окопы, - те в руках австрийцев. Стреляют в австрийцев и из другого окопа влево, там, говорят, прапорщик Аксютин со своими. Остальные роты лежат за прикрытием.
– Черт знает! Ни орудий, ни даже пулеметов. И полезли занимать ключ ко всем здешним австрийским позициям. Ведь если сейчас нас не поддержит тяжелая... мы... мы можем погибнуть!
Однако по телефону он передал в штаб полка, что высота 370 занята третьим батальоном.
– А вон наши пулеметы идут, - сказал в это время один связной, вглядевшись в туман.
– Где? Где пулеметы?
Ковалевский готов был расцеловать прапорщика Вощилина, который вырвался вдруг из тумана совсем недалеко, левее шагов на двести, строевым шагом подымаясь впереди четырех шеренг своей команды.
– Наконец-то! Ну, вот молодцы! Хоть какая-нибудь поддержка ротам, говорил Ковалевский.
Он еще раз огляделся внимательно кругом, соображая и прикидывая местность к той карте, которую изучал во всех деталях, и добавил: