Лютая зима (Преображение России - 9)
Шрифт:
– Гм... А между тем вас очень желает видеть какая-то молодая дама.
– Дама?
– Это вас не устраивает? Гм... может быть, и девица, хотя едва ли такая красивая особа...
– Неужели Наталья Сергеевна?
– вскричал Ливенцев.
Тесьмин поморщился.
– Не делайте все-таки таких резких движений и не очень волнуйтесь. И то и другое вам пока еще вредно... Так можно, значит, провести ее сюда к вам?
Но Ливенцев, запахивая халат, двинулся уже из палаты сам навстречу той, о которой так много думал в последнее время.
Вместе
И был потрясающий момент, когда Ливенцев увидел в пролет лестницы знакомую ему шляпку Натальи Сергеевны на спелом подсолнечнике ее волос. Так захватило дыхание, что он почувствовал настоятельную необходимость отшатнуться и опереться спиной о стену: он был еще слаб для такого ослепительного счастья.
И когда Наталья Сергеевна поднялась (Тесьмин остался внизу) и Ливенцев увидел ее перед собою всю, с головы до ног, высокую и прямую, с античным, строгим в линиях лицом и радостными глазами, казавшимися темными в тени длинных черных ресниц, а на свету - прозрачно-голубыми, - он не мог совладать с собою, - не удержал ни двух крупных слез, ни странной дрожи, мгновенно охватившей все тело...
Хотел что-то сказать, но губы только шевелились слабо и беззвучно, хотел протянуть ей навстречу руки, но руки не поднимались... И она, подойдя, прикрыла его слабо шевелившиеся губы своими теплыми и свежими губами и крепко охватила своими руками его руки, не сказав даже этого ненужного, глупого слова "здравствуйте!", не назвав его привычно, но тоже совершенно ненужно: "Николай Иванович".
– У заведующего библиотекой я отпросилась всего на три дня, - говорила Наталья Сергеевна, когда они сели в небольшой столовой, служившей в лазарете и комнатой для свиданий с посетителями.
– Но ехала сюда я, - вы представьте, - около суток!.. А смотреть на карте, как будто и совсем близко от Херсона... на дорогах везде творится невообразимое: везде длинные остановки, везде воинские поезда стоят на путях, а пассажирские пускают, как кому вздумается. Выходит, что мне сегодня же вечером надо ехать обратно, чтобы приехать в срок...
Она говорила самые обыкновенные вещи, самыми обыкновенными словами, но Ливенцев едва понимал, что она говорила.
Ему казалось теперь неслыханным чудом уже и то, что вот она, Наталья Сергеевна, в этом чудовищно скорбном месте - военном госпитале, на простом, жестком, деревянном диване сидит с ним рядом; что там, где не выдыхается тошнотворный запах ксероформенной марли, от нее пахнет духами л'ориган; что он держит в своей руке ее руку, которая дороже для него всех сокровищ и всех наград...
Но вот она сказала:
– А вы так и не написали мне, как именно вас ранили, - при какой обстановке. Должно быть, ваша рота кинулась занимать еще какой-нибудь окоп и при этом вас ранили?
Она смотрела на него родными глазами. Глядя в такие глаза, невозможно было выдумать что-то насчет австрийских окопов; однако трудно было и сказать всю правду.
Он выбрал неполную правду; он ответил:
– В моей ране виноват наш командир полка, - как это иногда бывает... Не будь в тот момент около меня командира полка, я не был бы ранен.
– Да?.. Я мало поняла все-таки, - улыбнулась она.
– Война ведь вообще дело весьма мало понятное, - слабо улыбнулся и он.
– Особенно такая война, какую мы сейчас ведем.
– Да, конечно, именно такая война, - сказала она с ударением.
– Но ведь если виноват в вашей ране командир вашего полка, то разве вы не могли бы на него жаловаться высшему начальству?
Он погладил ее руку и повел головой:
– Нет, это было бы бесполезно, прежде всего. Если бы даже я и подал жалобу высшему начальству, то в глазах этого высшего прав всегда тот, кто выше, - в данном случае не прапорщик, конечно, а полковник. Подобное познается подобным; магнит притягивает железо, а к меди он глубоко равнодушен.
– Я начинаю кое-что понимать, кажется, - внимательно присмотрелась к нему она.
– Полковник и прапорщик, - тут действительно мало общего... но может быть... (Тут она несколько понизила голос, хотя в столовой сидели только они двое.) Может быть, близко уж время, когда прапорщики привлекут к ответственности полковников, а? И даже генералов!
И когда он вопросительно поглядел на нее, она улыбнулась, добавив:
– Разве для вас секрет это, что мы уже накануне революции?
Ливенцев тоже улыбнулся, как взрослый ребенку:
– И год назад и полгода назад я слышал это... И даже сам говорю это иногда легковерным... Но человеческой глупости все что-то не видно конца. Есть чьи-то стихи:
Гром побед отгремит, красота отцветет,
Но дурак никогда и нигде не умрет,
Но бессмертна лишь глупость людская!
Она пожала ему руку, противореча при этом:
– Не бессмертна, нет! И конец глупости приближается с каждым днем. Теперь он близок, это знайте.
В это время Тесьмин вошел в столовую через двери, выходившие на лестницу, а сосед Ливенцева по койке, поручик Филатов, артиллерист, убежденный и неукротимый сквернослов, вышел из палаты, и, встретившись, они не разошлись, а остановились тут, перекидываясь ленивыми фразами о каких-то пустяках и разглядывая красивую знакомую прапорщика Ливенцева; поэтому Наталья Сергеевна перевела разговор на Херсон и свою поездку.
Однако вслед за Филатовым стали входить из палаты в столовую еще и еще офицеры, выздоравливающие и потому совершенно изнывавшие от скуки. Наталья Сергеевна твердо выдерживала их назойливые и липкие взгляды и просидела с Ливенцевым все время, отведенное для посетителей.
Когда же она уходила, он не мог расстаться с нею, не проводив ее по лестнице вниз, хотя лестница и была для него пока еще запретным местом.
Здесь, медленно спускаясь со ступеньки на ступеньку, она спросила его, пошлют ли его снова на фронт, когда он поправится окончательно.