Лютер
Шрифт:
В этот момент на сцене появился еще один весьма любопытный персонаж, чьи мотивы для многих так навсегда и остались загадкой, — Иоанн Глапион, монах-францисканец и исповедник Карла. Он полагал, что, если Лютера не пустят в Вормс, его мятежный дух от этого лишь укрепится; если же здесь удастся заставить его отказаться от наиболее скандальных заявлений, согласившись с теми, что поддаются двоякому толкованию, то его самолюбие получит полное удовлетворение. Таким образом все будут довольны. Очевидно, Глапион не имел ни малейшего понятия ни о личности Лютера, ни о политической обстановке в Германии, ни о той ненависти, какой немцы пылали к Риму. Он попытался добиться личной встречи с Фридрихом Мудрым, но последний, заподозрив ловушку, от нее отказался. Тем не менее, терзаемый любопытством, Фридрих направил к Глапиону для переговоров канцлера, которому брат Иоанн и изложил свой план. Он прочитал два последних произведения Лютера. «Христианская свобода», по его мнению, содержит более или менее приемлемые идеи, но вот «Вавилонское пленение» столь резко отличается от первого труда, что не верится даже, будто их писал один и тот
Император, уверенный, что речь Алеандра произвела на присутствующих должное впечатление, предложил весьма жесткую формулировку приговора, в соответствии с которым следовало не только уничтожить произведения Лютера, но и взять под арест их автора. Этого не требовал даже папский легат. Как и его духовник, Карл слишком плохо знал немецких князей. Даже те из них, кто искренне придерживался католического вероучения, не хотели такого строгого приговора, опасаясь, что любая попытка привести его в исполнение вызовет беспорядки еще хуже тех, что случились в Чехии. Потратив несколько дней на бурные обсуждения, члены собрания обратились к императору с ходатайством, в котором высказали свою точку зрения на взрывоопасное положение, сложившееся в Германии. Нельзя принимать окончательного решения по делу Лютера, внушали они Карлу, не заслушав его, но в то же время нельзя позволять ему превращать заседание рейхстага в диспут (как раз этого больше всего боялись легаты и наиболее приверженные католичеству князья). Надо просто заставить его дать четкий и ясный ответ на один-единственный вопрос: упорствует ли он в своих заблуждениях? Если он ответит на него положительно, то князья, хранящие верность вере своих предков, окажут императору всяческое содействие в приведении в исполнение его приговора. Это был весьма ловкий маневр. Князья знали, что в своем теперешнем положении Лютер ни за что не отречется от высказанных ранее взглядов, но они хотели, чтобы он выступил перед рейхстагом. Человек, ставший олицетворением всенародной ненависти к Риму, должен изложить свою позицию собранию представителей германской нации. Карл V об этих тонкостях не догадывался, а потому удовлетворил прошение.
6 марта 1521 года император издал указ, подписанный также великим канцлером империи, курфюрстом Майнцским, предписывавший доктору Мартину Лютеру в трехнедельный срок предстать перед имперским рейхстагом. Для гарантии своевременного прибытия на заседание император выдал Лютеру пропуск на свободный проезд по всей территории страны. На необходимости этой меры настояли делегаты собрания, справедливо рассудившие, что пропуск обеспечит их духовному лидеру безопасный проезд не только из Виттенберга в Вормс, но и — что гораздо важнее — из Вормса в Виттенберг.
В ожидании Лютера делегаты обратились к другой животрепещущей теме — обсуждению своих претензий к Риму, коих успело накопиться великое множество. Никогда еще папским легатам не доводилось выслушивать такого количества упреков и внимать столь суровым речам: наряду с обвинениями в финансовых злоупотреблениях звучали и укоры нравственного характера. Герцог Георг Саксонский, тот самый, что решительно выступал против лютеровских проповедей и распространения его сочинений, обрушил теперь весь гнев своей критики на практику торговли индульгенциями и прочие финансовые махинации посланцев курии, блестяще показав грань между проблемами веры и злоупотреблениями практического характера. В конце концов делегаты пригрозили папе, что будут вынуждены обратиться с жалобой к вселенскому собору.
Вызов на заседание рейхстага чрезвычайно обрадовал Лютера. Поклявшись раз и навсегда порвать с Римом, он теперь только и ждал возможности объявить всей Германии новую христианскую весть и сгорал от нетерпения сыграть свою роль знаменосца. А тут его специально приглашают выступить перед рейхстагом! В канун Рождества он писал Спалатину: «Если кесарь вызывает меня, значит, меня призывает Бог. Я не собираюсь прятаться и уж, конечно, не намерен ни от чего отрекаться». Он ясно видел, чего ждут от него князья, в свою очередь, уверенные в том, что он не подведет, тем более что Фридрих Саксонский уже успел через Спалатина прощупать Лютера и убедиться: если он и отправится в Вормс, то уж никак не за тем, чтобы изъявлять свою покорность Риму.
25 января, то есть еще до получения вызова в Вормс, Лютер, осведомленный о нерешительности и колебаниях Карла, рискнул направить ему собственное ходатайство. В своем послании он благодарил императора (словно речь шла о чем-то давно решенном) за внимание, с каким тот отнесся к рассмотрению его дела, касавшегося, как подчеркивал Лютер, отнюдь не его одного, но «всего христианского мира и всей германской нации». Итак, он больше не делал различия между двумя аспектами своей деятельности: знаменосец немецкой армии, выступающей против Рима, и проповедник новой веры, враждебной все тому же Риму, в его лице слились воедино. Он призывал императора не оставить без внимания этот факт, ведь именно в нем, своем верховном властителе, немцы видят защитника христианства. Но какого именно христианства — проримского или антиримского? Ответ Лютера на этот вопрос при всей формальной сдержанности не оставляет места для сомнений: «Умоляю Ваше Величество как светского главу Святой христианской Церкви (отметим, что он не говорит ни «римской», ни «католической». — И. Г.) настоять, чтобы мои враги, защитники римского престола, прекратили свои святотатственные и беззаконные выходки против меня». Именно так, ибо тот, кто защищает Лютера, защищает в его лице «божественную евангельскую истину». Расклад ясен. Карлу V следует сделать выбор: либо Рим с его святотатствами и беззаконием, либо Лютер с его евангельской истиной. В заключение он просил императора выдать ему пропуск, который оградил бы его от возможных покушений.
Но еще до того, как пришел вызов от императора, Лютер через своих сторонников узнал, что его пригласят и дадут ему слово. Пока этого казалось достаточно. Спалатин уведомил его о тех достаточно умеренных требованиях, которые выдвинул Иоанн Глапион, но Лютер не хотел полумер. «Не сомневайтесь во мне, — отвечал он. — Я не отрекусь ни от чего». Итак, друзей он предупредил. Собственно говоря, они и вызвали его лишь потому, что не сомневались в его решимости идти до конца и ждали, что его речь перед императором и папскими нунциями станет продолжением «Обращения к немецкому дворянству». Судя по всему, Лютер позаботился и о том, чтобы оговорить условия своей явки на рейхстаг. В том же письме к Спалатину он подчеркивал, что если император собирается требовать от него отречения, он в Вормс не поедет. Между тем события развивались дальше. Участникам рейхстага уже целых две недели было известно содержание указа о вызове Лютера, но знал ли он сам, о чем дословно говорилось в этом указе? Так или иначе, свое решение он принял. Перед лицом всей Германии он еще раз подтвердит свою готовность исполнить взятую на себя миссию и не обмануть возложенных на него надежд. Пусть все услышат, что нет той силы, которая заставила бы его свернуть с намеченного пути.
В этом же письме имеется один фрагмент, заслуживающий особого внимания. Геройский пафос этого фрагмента приводил и продолжает приводить в восхищение многие поколения лютеран. Речь идет об отрывке, в котором затравленный со всех сторон еретик признается, что готов погибнуть. «Если (император. — И. Г.) призывает меня, чтобы предать смерти, что ж, я принимаю вызов». Несколькими строками ниже сослагательное наклонение переходит в утвердительное: «Я уверен, что эти кровавые убийцы не успокоятся, пока не лишат меня жизни. Да свершится воля Божья!» Февр относится к этому заявлению с полной серьезностью, считая, что Лютер собирался в Вормс как «на мучительную смерть». Впрочем, добавляет исследователь, возможно, его ждала вовсе не смерть, а слава. Никакие «возможно» здесь неуместны. Его совершенно определенно ждала слава, и он об этом знал. Ведь его уже известили, что император распорядился снабдить его пропуском, значит, по пути в Вормс и обратно никакие опасности его не подстерегали. Знал он и о том, какие настроения царили среди участников рейхстага. Папские нунции держались в изоляции, а его немецкие друзья, настроенные как никогда решительно, ощущали себя хозяевами положения. Он знал, что в имперском городе собралось четыре сотни вооруженных рыцарей, а в его окрестностях стояла наготове шеститысячная армия. Он знал, что легаты папы чувствовали себя настолько неуютно, что боялись даже за собственную жизнь. Алеандр, кстати сказать, действительно писал в эти дни папе: «Дворянство, руководимое Зиккингеном, готово к восстанию. Зиккинген, эта гроза Германии, теперь их царь и бог». И что же мог противопоставить им император, даже если он и в самом деле горел желанием исполнить все постановления папы?
Императора удалось нейтрализовать и заставить почувствовать собственное бессилие. В этом городе, только именовавшемся имперским, он, со всех сторон окруженный врагами, оказался на положении осажденного. Чтобы внести в ситуацию окончательную ясность, особенно постарался Гуттен. Отбросив всякие околичности, он напрямую, без посредников, обратился к императору с письмом, — так глава одной державы обращается к главе другой. Исполненное внешней почтительности простого рыцаря к королю, по существу это письмо содержало почти не прикрытую угрозу. «Настал миг, когда вы можете погубить всех нас и погибнуть сами», — без обиняков заявлял Гуттен императору. Что же это за страшная опасность, сулящая всем гибель? Разумеется, она исходит от «романистов», присутствующих на рейхстаге и угрожающих Лютеру. Ведь, если разобраться, лишь они одни злобствуют на августинца. «Против него выступают только священники, потому что он посмел посягнуть на их всевластие, на их бесстыдную роскошь, на их распутную жизнь, потому что он подал свой голос в защиту учения Христа, в защиту свободы своей родины, в защиту чистоты нравов».
Поразительно, с какой легкостью Гуттен использует Лютера в своих интересах. Этому наемнику и грабителю глубоко безразличны и учение Христа, и чистота нравов; что его действительно волнует, так это свобода родины. Но почему бы не прибегнуть в качестве прикрытия для патриотических лозунгов к лозунгам защиты веры и нравственности? Разве не долг Карла служить гарантом целостности этих высоких ценностей? А ведь церковники своим поведением оскорбляют каждую из них! Заметим, что Гуттен больше не говорит «Рим», он говорит «священники». Что совершенно закономерно, потому что Гуттена раздражает не столько власть далекого Рима, который во главе со своим воинственным папой бьется то за Милан, то за Равенну, сколько власть епископов и аббатов, в том числе немецких, и даже по преимуществу немецких, ведь они являют собой чужеродный римский элемент, проникший в самое сердце Германии, укоренившийся в каждом ее уголке. Призывы Гуттена предвосхитили стремление к секуляризации епископств и аббатств, о которой Лютер не только не мечтал, но даже и не задумывался и о которой он очень скоро в полный голос заговорит в своих проповедях. Вот тогда он и в самом деле сделается полноправным знаменосцем немецкого дворянства.