Лже-Петр - царь московитов
Шрифт:
– Тогда что же тебе нужно?
– Фридрих был огорчен.
– Что? Подари мне... гренадера, того самого, которого ты отблагодарил за службу сержантским галуном.
Фридрих любил свою жену, даже боготворил её, закрывая глаза на её любовные шалости, о которых знал, пожалуй, не только весь дворец, Берлин, но и, наверно, вся империя. Однако бросаться отличными гренадерами курфюрст не хотел.
– И не подумаю!
– визгливо прокричал он, бросая на стол салфетку. Моя армия - это моя честь, моя гордость и все мои надежды! Я не позволю лишать меня моего любимого детища! Ты, Мессалина, готова затащить в свою спальню любого мужика поздоровей, пусть даже конюха, истопника, цирюльника! Ты меняешь любовников не еженедельно - ежедневно! Я прекрасно знаю, что иногда ты по вечерам, укрывшись под вуалью, выезжаешь в город, останавливаешь карету возле какого-нибудь кабака и проводишь там ночь в оргиях со всякой сволочью! Я знаю, что так делают берлинские мещанки, которым наскучило нести бремя добропорядочных матрон, но ты - не мещанка! Ты, Шарло, жена курфюрста! Без пяти минут королева Пруссии!* Постыдись!
* В 1701 году Фридрих на самом деле провозгласил себя королем.
Выслушав упреки мужа с полным равнодушием и даже легким презрением, Шарло махнула рукой:
– Да перестань! К чему весь этот водопад слов? В конце концов, я же выполнила свой супружеский долг, родив тебе двух сыновей. Ты тоже не пропускаешь ни одной юбки во дворце - мы квиты. Тебе просто жаль солдата, но ведь я и не прошу его навечно. Дай мне его лишь на месяц, освободив от казармы. Я позабавлюсь с ним, а потом пусть опять бросает свои гранаты и колет штыком набитых конским волосом болванов. Карету же можешь оставить себе или продать.
Фридрих пожевал губы в раздумье. Он был скупым и втайне обрадовался, что тратиться на дорогую карету нет нужды.
"Черт с ней, - подумал курфюрст.
– Пусть позабавится с гренадером месячишку. Что с ним станет?"
– Хорошо, - улыбнулся Фридрих.
– Если ты так настаиваешь, дорогая, то сегодня же Питер будет в твоей спальне. Чем не пожертвуешь ради любимой женщины! Только смотри, не умори мне его!
– погрозил он пальцем.
– Знаю я твой пыл!
После вечерней поверки Петр уже собрался было раздеться, чтобы забраться на второй ярус деревянных нар, на которых спали гренадеры, но вдруг раздалась команда сержанта, приказавшего ему немедленно выйти на плац одетым по полной форме. Когда Петр вышел из казармы, два богато одетых господина велели ему идти с ними, вывели за пределы полкового двора, посадили в карету, где черная повязка, надетая на его голову, скрыла от Петра мир Божий.
– Ничего не спрашивай, солдат, - услышал он приказ.
– Знай только, что месяц ты проведешь в раю. Но если потом ты хоть единым словом обмолвишься о том, где ты был, что делал и что видел, можешь быть уверенным, что твоя дурная голова очень скоро будет лежать в корзине палача.
Нет, Петр не стал срывать повязку, не стал бранить тех, кто решил распорядиться его свободой в каких-то новых, неизвестных ему видах. Он был солдатом, и, умалив все свои царские амбиции до скромных пределов сержантской должности, подчинился.
Везли его недолго. Потом повели с закрытыми глазами по переходам, комнатам и лестницам какого-то то ли дворца, то ли замка, где его обоняние ловило запахи вкусной пищи, аромат духов и пудры, запах книг. Но вот его ввели куда-то, где пахло уже вовсе необычайно, и он поневоле зашевелил ноздрями, жадно втягивая в себя призывный, волнующий запах.
– Ну, снимите с него повязку, - услышал он нетерпеливый женский голос.
Повязку сняли, и Петр увидел, что находится в уютном будуаре. Несколько свечей выхватывали из темноты широкую кровать, над которой распростерлась сень балдахина. На постели в коротком пеньюаре сидела молодая женщина. Густые локоны, распущенные по плечам, точно змеи, обвивали шею, плечи. Женщина призывно улыбалась и протягивала к Петру руки и говорила:
– Ну, что же ты замер, мой прекрасный Голиаф! Будь смелее! Подойди и возьми то, что досталось тебе без единого выстрела.
Петр был поражен. Никогда прежде, даже в ту пору, когда он жил в Москве, ни одна женщина не предлагала ему себя так открыто. Он оробел, смутился. Вдруг память взяла верх над робостью, он вспомнил, что эта женщина была сегодня днем рядом с курфюрстом Бранденбургским, но тут же возникло другое чувство - он посмотрел на женщину с презрением и ненавистью.
– Сударыня, - сказал он зло, - я не ведаю, кто вы такая, но скажу вам, что я - не жеребец, которого можно на аркане привести на случку с кобылой. Когда явится охота, я и без принужденья сумею добиться от любой женщины того, что мне надобно!
Шарлотта, привыкшая делать то, что ей хотелось, не знавшая отказов со стороны мужчин, на которых её страсть простирала свое внимание, резко поднялась с постели, пробежала босыми ногами по мягкому ковру и трижды своею маленькой, но сильной ручкой ударила Петра по широкому лицу. Потом она схватила шнур колокольчика, с неистовством принялась дергать его, и Петр уже был уверен, что она зовет лакеев, чтобы хорошенько отлупить его за непокорство, но не слуги явились на зов Шарлотты - сам курфюрст в шелковом халате с бранденбурами, в колпаке, связанном самой Шарлоттой, встревоженный и недовольный, ворвался в будуар и закричал:
– Ну что, что случилось?! Завтра назначен государственный совет, так почему же, черт возьми, мне не дают уснуть?!
– Потому, - задыхаясь от ярости, заговорила Шарло, - что моего приказа, оказывается, недостаточно. Твой лучший гренадер, видишь ли, отказывает мне в том, на что я имею право как государыня. Может быть, ты прикажешь ему, Фриц?
Фридрих, со строго сдвинутыми бровями, скрестив на груди руки, резко повернулся к Петру, стоявшему в сторонке:
– Что я слышу, сержант? Или я напрасно превозносил твои воинские таланты перед всей ротой? Или я зря лобызал твою мерзкую крестьянскую рожу? Ты, наверное, забыл, что находишься на службе у великого курфюрста Бранденбурга, подписал контракт? Изволь сейчас же исполнять то, что велит тебе моя супруга! Или шпицрутены тебе милей? Гляди, какой капризный!
– И Фридрих, погрозив Петру кулаком, скрылся за дверью.
Опозоренный, униженный, смолчавший лишь потому, что не мог прекословить господину, которому обещал служить, Петр стал раздеваться. За последний год своей жизни ему довелось быть плотником, узником, лесорубом, моряком, актером, гренадером. Теперь же ему предстояло быть рабом, холопом, любовником поневоле. Но Петр оставался в душе царем, и желание оказаться на высоте и в будуаре курфюрстины заставило его забыть позор неволи.
...Месяц подходил к концу. Шарлотта, видел Петр, привязывалась к нему все сильнее, часто начинала рыдать, беситься, потому что курфюрст едва ли не ежедневно напоминал жене, что любовь любовью, но интересы княжества куда дороже, и он не собирается жертвовать прекрасными солдатами ради её альковных прихотей.
– Ах, как он жесток! Как я ненавижу мужа!
– повиснув на шее Петра, говорила курфюрстина.
– Он такой же подлый, как и его отец, Фридрих Вильгельм - скупердяй, хитрая лиса, жестокий солдафон. Он способен предать, расторгнуть любой договор, если прежние враги вдруг посулят ему кусок земли или сотню-другую тысяч талеров. Да я вообще ненавижу всех немцев - варвары! Что за язык у нас - сопит, храпит, шумит, гремит, трещит! Мерзость! О, мы варвары в сравнении с французами! Ты знаешь, через год мы с Лейбницем откроем в Берлине академию наук, но там все будет на французский лад!