Лже-Петр - царь московитов
Шрифт:
– Ну, а мундиры отменно сшиты, что ни говори. Мы с государем у Августа Саксонского и победнее солдатскую одежу наблюдали, у нас же все отменно...
– Да где отменно, где?
– перебил его Борис Петрович.
– Что там у Августа, не видел, а для русского служивого немецкие кафтаны негодною нахожу безделкой! Шляпа для надобности какой ему? Ушей не закрывает, темечко в ней мерзнет, ветром её сдувает, а целиться в супостата разве в ней способно? Выбросил бы гадость оную, царя бы не побоялся! А кафтан такой к чему? Или стрельцов кафтаны хуже были? Напротив, куда приглядней, нарядней даже - длинные, с петлицами, стянутые на чреслах кушаком, теплые, просторные! Шапка - любо-дорого взглянуть, штаны в высокие сапоги заправлены, нога - в портянке, а не то, что здесь - в чулке нога. Куда ж такой солдат пойдет? Да он в снегу завязнет, окоченеет, добычей станет вражьего солдата! Срам, а не одежда! Может статься, у немцев погода мягче, благорасположенней к наряду оному, но в земле Российской мундир такой лишь на погибель войску заводят. Враг людской, ей-Богу, государю ту мысль подкинул!
Борис Петрович распалился до того, что даже не заметил, как давно его шпыняли в боки, наступали на ноги Стрешнев и Головин, как стращал, предупреждая, насупленными бровями Ромодановский, - разгулялся, не унять. Иноземец же полковник так молвил с тонкой полупрезрительной улыбкой:
– Их светлость думай, что мундир стрелецкий зело был похож на мундир зольдата - так одевай мужик. А ежели хочу делать армий как Европа, нюжно следовать мода европейский войско! Во всем похоже!
– Да к лешему ты немецкому иди! Мы и со своим обычаем и шведов, и поляков били, турков недавно тоже со стрельцами да с казаками лупили...
Тихон Никитич Стрешнев, видя бесполезность горячности такой, Шереметева прервал:
– Борис Петрович, не лучше ль взглянуть на иностранных офицеров. Прибыли из разных стран совсем недавно. На царский зов явились. Верою и правдой обещались службу государеву нести. Вон они, в сторонке.
На самом деле, саженях в двадцати от строя толпились какие-то людишки, обряженные кто-то во что, каждый на свой манер. Шереметев и другие пошли в их сторону. Борис Петрович, презлющий, ткнул пальцем в грудь одного из тех людей, спросил:
– Ну, называй свой чин, откуда прибыл?
Иностранец смотрел на Шереметева, вытаращив глаза.
– Ваша светлость, - пригнулся к нему полковник, - офицер на русский плохо понимай...
– Как плохо?!
– вздернулся Борис Петрович.
– А как же сей офицер будет приказы подчиненным отдавать? Как мои приказы слушать будет, ежели я воеводой над войском поставлен буду? Что, все они по-русски "плохо понимай"?
– Да, плохо, отшень плохо...
Борис Петрович за голову схватился, а Меншиков с непривычным для его лица серьезным видом у полковника спросил:
– А ну-ка, кто из оных офицеров артиллеристы будут?
Полковник указал рукой на человека в лисьей шубе, покуривавшего трубку:
– Вот бомбардир, голландец Ричард Гревс. Жалованье царь дал ему покамест пять рублей, но скоро Гревс получай тридцать три, за болшой градус мастерства.
Алексашка хмыкнул:
– Высокий градус, говоришь? Сейчас проверим. Прикажи сему Гревсу, полковник, зарядить вон ту пушчонку, навести её вон за ту березу да и выпалить. Если хоть не в ствол, а в сучья угодит ядром, буду хлопотать за него перед государем, чтоб чином повысил. Не попадет, так и останется на пяти рублях оклада.
Полевое трухфунтовое орудие с зарядным ящиком, под присмотром выставленных рядом бомбардира, гантлангера и пушкаря, стояло на правом фланге строя. Иноземцу перевели команду Алексашки, он растерянно заморгал глазами, трубку за пазуху пихнул, медленно пошел к орудию. Некоторое время стоял с ним рядом, то нагибался к пушке, будто приглядывался к чему-то на её стволе, ящик зарядный открывал, а после снова закрывал, покачал головой и молвил по-голландски:
– Я из русских пушек не стрелял...
Меншиков рукой, затянутой в перчатку, наотмашь смазал голландца по щеке, заорал - никогда ещё бояре не видели его таким гневливым:
– Каналья! А я тебе голландских пушек должен навезти?! Жалованья ради потщился государя обмануть?! Вон из России! Чтобы завтра уж духу не было твово в Москве! Государю сам доложу! Мерзавцы! Бомбардир российский токмо двенадцать рублей имеет на год, а оные мошенники чуть ли не в три раза больше выторговывают, да и за что?
Распаленный, будто не зная, на что излить избытки ярости своей, нагнулся быстро, приподнял лафет, пушку развернул стволом в сторону березы, через дельфины посмотрел на дерево, опять подвинул пушку, нацеливая ствол, из зарядного ящика выхватил два картуза пороховых, банником, выхваченным из рук пушкаря, прибил заряд, вкатил ядро, затравки из роговой натруски насыпал свежей, пальником прижег её. Выстрел грохнул басовито, гулко, и облако пороховое обволокло стоявших рядом, но когда дымок растаял, все увидали, что береза, как тростинка, разбита пополам, и макушка, уткнувшись в снег ветвями, свисает вниз.
Иноземцы-офицеры, понурившись, молчали. Они понимали, что случилось с их товарищем, и не желали для себя его судьбы.
– Солдатиков по избам разведите, чтоб не околели в своих нарядах, уже примиренно приказал Шереметев полковнику, а потом ещё раз взглянул на шеренги трясшихся от холода солдат и унтер-офицеров и пробормотал: - Ужо зачтется!
В Золотой палате Кремля Лже-Петр сегодня принимал бояр, окольничих и думных дворян, впервые явившихся в царский терем в одеждах европейских и без бород. Друг на друга старались не глядеть, стыдились бритых лиц своих, длинных бабьих волос, ног, обтянутых шелковыми чулками, ненужных, стянувших шею галстуков. Все в их теперешнем обличье казалось гадким, поганящим мужское достоинство, истинную природу. Зато царь впервые показался перед ними не в кафтане немецкого шитья, а в шапке Мономаха, в платно, с бармами на плечах. Крест тяжелый на груди, рука на драгоценный посох оперлась. Царь, все решили, будто своим видом извинялся перед ними за то, что учинил. И странным было видеть бритое его, усатое лицо с патлами свисавших из-под древней шапки реденьких волос. Точно вор украденную шапку поспешил скорее на голову свою надеть, чтобы не изобличили.
– Бояре!
– визгливо заговорил Лже-Петр.
– Собрал я вас затем, чтобы озаботить и озадачить своим решением. Ведомо вам, что шведы давно уж володеют землями, что прежде принадлежали моим предкам. Сие владение беззаконно есть и должно порушенным явиться. Заявлю я шведскому королю, чтобы отдал моей державе город Нарву, что откроет нам дорогу в море Балтийское. Также потребую я от него удовлетворить обиды, нанесенные моему посольству в Риге. Ежели пункты оные Карл Двенадцатый оставит без ответа, то надеюсь рукой вооруженной найти успех. Что полагаете о сем, бояре?
Первым решил подняться Стрешнев, в пояс, по-старинному поклонился Лже-Петру, хоть в душе и проклинал себя за тот поклон, сказал:
– Государь всемилостивейший, надо полагать, что ты войну затеять восхотел? Ведь трудно, согласись, представить, чтобы свейский Карл принял твои пункты.
Лже-Петр кивнул:
– Да, боярин, войну, но нам ли её бояться? Помните, как Азов забрали? Но Азов нам таперя ни к чему - засылаю посла к султану, ибо прежде, чем со шведом начать войну, нужно с турками замириться. Потребуют за мир Азов отдать - отдам!