Лжедмитрий I
Шрифт:
Его сближение с Розалией не было основано на страсти — им руководил расчет получить частый доступ в дом иезуита и, быть может, проведать там что-нибудь полезное для себя.
Если средством для достижения этой цели явилась хорошенькая девушка, то Григорий тем более был доволен.
Бывали, впрочем, моменты, когда он сам начинал думать, что любит Розалию. Один из таких моментов был и теперь. Он привлек к себе девушку, покрыл поцелуями ее зардевшееся личико.
— Милая ты, хорошая… — говорил он.
Потом он посадил ее к себе на колени, как ребенка, взял ее руки и целовал их. Свеча нагорела и коптила.
— Подожди, я поправлю, — сказал Григорий, потянулся и сбросил нагар.
В это время взгляд его упал на недописанное письмо отца Николая.
— Что это? Посланьице? — проговорил он, протягивая к письму руки.
— Нельзя, нельзя! Отец Николай не велел! — воскликнула Розалия и шаловливо закрыла от него письмо.
— Даже мне нельзя?
— Даже и тебе. А прочесть хочется? А вот не дам его тебе!
И она, смеясь, отбежала с письмом в руках на другой конец комнаты.
Григорий бросился за нею. Она весело смеялась и змейкой выскальзывала из его рук. Он не смеялся. Его лицо было бледно, на лбу вздулась жила. Он мял руки девушки так, что кости хрустели, но Розалия думала, что он шутит, и продолжала, смеясь, отбиваться от него. Наконец, она запыхалась.
— Ну, на уж, возьми, Бог с тобой! Все равно немного прочтешь, ведь оно латинское, ха-ха-ха! — сказала она, подавая ему письмо.
И была пора — в его глазах уже начали мелькать недобрые искорки. Григорий жадно схватил письмо, склонился над ним. Он плохо знал латынь, читал медленно, многих слов не понимал, но смысл письма уловил.
Пока он читал, Розалия что-то говорила ему, но он не слышал. Пальцы его, державшие письмо, дрожали.
Когда он окончил чтение и опустил листок на стол, Розалия, взглянув на него, невольно воскликнула:
— Григорий! Что с тобой?!
Он был бледен как мертвец, руки его тряслись от нервной дрожи, а глаза горели лихорадочным огнем.
— Что со мной? — невнятно проговорил он бледными губами. — Что со мной?
И вдруг он схватил девушку, приподнял над собой и проговорил, задыхаясь:
— Царем буду! Понимаешь, московским царем!
Потом он опустил испуганную Розалию и взялся за шапку.
— Прощай!
— Григорий! Что ты?! Так скоро? — воскликнула она.
Но Григорий уже не слышал ее возгласа, он уже бегом спускался с крыльца.
Он не пошел в челядню, но побежал в поле. Голова его была, как в огне, грудь тяжело дышала. Он сбросил шапку, раскрыл ворот кафтана и подставил грудь ветру. В его мозгу проносилось:
«Значит, буду царем! Решено!»
И ему мучительно захотелось крикнуть на весь мир о своем решении. Он поддался искушению и крикнул среди тьмы и снежных сугробов:
— Царевич я, Димитрий!
Скоро клич этот прокатился из конца в конец по Польше с Литвой и по Московии.
X
Больной
Еще только брезжил рассвет, когда Матвей, один из слуг Вишневецкого, проснулся. Ему почудилось сквозь сон, что кто-то громко стонет невдалеке. Матвей прислушался. Все было тихо.
— Тьфу! Наваждение лукавого! — пробормотал он.
Голова его уже склонялась к подушке, когда стон явственно прозвучал в тишине, нарушаемой только легким храпом спящих.
— Кто стонет? — спросил Матвей.
— О, Господи! Иисусе Христе! Не приведи умереть без покаяния!
— Это, никак, ты, Григорий?
— Ой, я! О-ох, моченьки моей нет!
— Недужится?
— Смерть моя приходит.
— Полно тебе.
— Ой, нет! Чую! Добрый человек!
— Ась?
— Сделай Божескую милость…
— Ну-ну?
— Сбегай за попом: покаяться хочу…
Матвей поскреб затылок.
— Гм… Рад бы, да ведь ты русской веры, где же попа-то найдешь? Нет близко. Я сам год уж из-за того в храме Божьем не бывал.
— Позови хоть латинского — все равно поп…
— Разве что… Сходить к езувиту панскому, что ль?
— Сходи, добрый человек! На том свете за тебя буду Бога молить.
— Да уж ладно, схожу… Эх, жизнь! — добавил Матвей, раздосадованный и тем, что приходится оставить надежду на сон, и тем, что вот вдруг ни с того ни с сего помирает молодой парень-здоровяк, и тем, что надо идти будить «езувита».
Одеваясь, он с завистью глядел на сладко похрапывающих сотоварищей и излил свое раздражение возгласом:
— Чего, черти, дрыхнете! Тут душа христианская с телом расстаться готовится, а они спят, что безногие!
Почему безногие должны спать особенно крепко, этого, вероятно, не разрешил бы и сам Матвей, но окрик подействовал: кое-кто зашевелился и осведомился, что за шум. Скоро уже вся челядня пришла в движение.
Матвей побежал за отцом Николаем. Любопытствующие и соболезнующие окружили ложе больного.
Григорий, казалось, лежал в полузабытьи. Грудь его поднималась тяжело и неровно. По временам он открывал глаза, обводил взглядом стоявших у постели и вновь закрывал. Иногда он начинал метаться и неясно произносил какие-то слова. Вслушавшись, можно было разобрать: «Царевич… Бежал… Бориска…»
Случайно он шевельнулся сильнее, ворот сорочки открылся, и на груди его сверкнул драгоценными камнями большой золотой крест. Он тотчас же запахнул ворот, причем что-то похожее на испуг выразилось в его глазах, но крест уже был замечен окружающими, и они многозначительно переглянулись. В их взглядах можно было прочесть: «Истинная правда выходит, что он не простого звания — крест-то какой!»