Лжедмитрий I
Шрифт:
— А, Божьи угодники! — И сплюнул сквозь зубы. — Без вас, побирушек, Москва не Москва!
Но в город впустил.
Артамошка по Москве не бродил, сразу же в Кузнецкую слободу направился. По пути успел заметить, мертвые на улицах не валяются, как три года назад. Прошлое лето выдалось доброе, урожайное, и отступили голод и мор.
Вот и слобода. Тихо, безлюдно. Колодец с замшелым срубом и журавлем, на одном конце булыжник привязан, на другом шест с темной от влаги и времени бадейкой. От колодца рукой подать до кузницы Демида. Вон крыша дерном крыта. За кузницей изба, старый тополь…
Подошел Артамошка поближе. От тревожного предчувствия сжалось сердце. Наглухо закрыты двери кузницы, сразу видно, никто не открывал их. Бурьян-сухостой у самых дверей в рост человека вымахал.
Обогнул Артамон кузницу, вошел в избу. Крыса человека не испугалась, как сидела посреди избы, так и продолжала сидеть. Артамошка нагнулся, поднял ком земли, запустил в нее. Она не торопясь убежала в нору.
Осмотрелся Акинфиев: бычий пузырь на оконце выдавлен, солома совсем сгнила и провалилась. Местами в дыры видно небо. Вспомнилось Артамону, как в голодные дни Демид, бывало, надергает из крыши соломы, потрет в порошок и добавляет в муку, когда печет лепешки. По всему видать, давно не живет здесь Демид.
Обернулся Артамошка, узнал в вошедшей Агриппину, сестру кузнеца Ивана, чья кузница была по соседству с Демидовой. Маленькая, глазастая, смотрит и смеется.
— Дивуешься? Я тебя, Артамон, узнала, когда ты мимо моей избы проходил. Где ты пропадал, куда ноги носили? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Нет Демида. Вскорости, как ты от него ушел, замерз под забором у князя Шуйского. А я прошлым летом брата Ивана схоронила.
— Да, вести не радостны, — почесал затылок Артамошка. — Ты-то как живешь, чем кормишься?
— Жизнь наша известная, потужила, ан живой в яму не заляжешь. Огородом пробиваюсь, капустой, морковкой. Лук уродился. Обо всем сказывать, много времени надобно. Пойдем-ка лучше ко мне в избу, оголодал небось. Вдвоем удумаем, как жить тебе? Аль ты и сам знаешь? — Агриппина заглянула Артамону в глаза. Тот плечами пожал.
— Не ведаю. На Москву пробирался, мыслил у Демида кузнечному ремеслу обучиться, а тут, вишь, кака беда… Половину земли российской обошел, горем людским пресытился, а чем промышлять дале, не знаю.
Топчут казачьи и шляхетские кони апрельскую землю копытами, сметают длинными хвостами последний снег в низинах. Куда устремят они свой бег?
Указал самозванец путь на Москву, но царская рать сильна. Стрельцы пятятся, огрызаясь больно.
Беглые холопы рассказывали, Годунов объявил новый набор в войско. О том повсюду читают царский указ.
Знал Отрепьев, по теплу, когда явится в царские полки пополнение, счастье может изменить ему, и тогда первыми покинут его шляхтичи. Они идут с ним, надеясь на легкие победы и большую поживу. Потом уйдут казаки, разбегутся холопы.
Польско-литовские паны укроются в Речи Посполитой, казаки — на Дону и в Запорожье, холопов, кого изловят царевы слуги, тех казнят люто, кто в лесах затаится. А куда Отрепьеву податься? В Речь Посполитую нельзя, король и вельможные паны, замирившись с Годуновым, выдадут его московскому царю. Бежать с казаками? Зачем? Он нужен был им как царевич… Те из бояр и дворян, кто изменил Годунову, и ныне служат ему, такие, как князь Татев либо дворянин Хрущов, эти поспешат головой Григория вымолить у Бориса себе жизнь. И кто ведает, может, они уже сегодня готовят ему измену?
Мысль обо всем этом страшила Отрепьева, но на людях он не подавал вида, держался уверенно.
С тех моровых лет сильно поубавилось мастеровых в кузнечном ряду. Не одна кузница заросла высоким бурьяном, не чадят горны. Кузнечное ремесло не обычное, враз кузнецом не сделаешься. И то-то было удивление, когда распахнулись широкие двустворчатые двери Демидовой кузницы. Ожили, задышали кожаные мехи, застучал молот по наковальне.
Со всей слободы собрался народ поглазеть, кто это в Демидовой кузнице хозяйничает. Увидев, хихикали, злословили:
— Гляди-тко, Агриппина!
— Ох, уморила! Отродясь такого не случалось, баба — кузнец!
Артамон на зубоскалов внимания не обращал, знай себе молотом помахивал, на иное он в кузнечном ремесле не горазд.
Подкатил молодой боярин, из возка выпрыгнул, в кузницу заглянул — и в глазах озорство:
— Ай да потеха! Кузне-ец!
На Агриппине поверх сарафана фартук кожаный старый, братов, волос тесьмой перетянут, чтоб не рассыпался.
— Ты, боярин, не насмехайся, в деле испытай.
— Во какая! — Волосы у боярина редкие, белесые, а глаза с косинкой. — Языкаста. У меня колеса на возке сыпятся и конь расковался.
Обошла Агриппина возок, потрогала колеса. Потом коню ногу подняла.
Толпа затихла, ждет ответа. Агриппина ладони о фартук вытерла, сказала спокойно:
— На возке колеса еще годные. Разве только левое заднее. А вот коня подковать давно след. Коня, боярин, беречь надобно. — И позвала Артамона: — Выпряги коня да сними колесо.
Люд от кузницы не расходился, покуда Агриппина колесо чинила и коня подковывала. А когда она молоток отложила и боярин кошель вытащил, весело загалдели:
— Ужо держись, мужики-кузнецы! Это она по новине, а как поднатореет…
— Вот те и баба!
— Чать, у братца Ивана хватку переняла!
В воскресный день казнили на Красной площади холопов, каких в лесах изловили, и тех, кто в Москве ратовал за царевича Димитрия. Рубили им головы, рвали языки. Не подстрекайте люд против царя Бориса!