Лжедмитрий I
Шрифт:
Теперь, обретя силу, Отрепьев двинулся к Кромам.
С рассвета и допоздна старались царские пушкари. Огненные ядра жгли город, с треском валились хоромы и избы, вздымались земляные столбы. В грохоте тонули стоны и крики. Убитые лежали рядом с живыми. Едко воняло пороховым зельем.
К вечеру деревянная стена, опоясавшая Кромы, местами обуглилась, разрушилась.
Артамошка, грязный, дубленый тулуп в лохмотьях, скалит зубы:
— Вот те солонинка!
— Время подоспело, не робь! — подбадривал своих казаков Корела. — Рубись саблями, круши топорами! Сдюжим!
Выглянет Артамошка в бойницу, стрельцы, как муравьи, копошатся. Одни хворост подтаскивают, ров забрасывают, другие лестницы волокут, на стены взбираются.
С минуты на минуту ждали казаки и холопы, когда стрельцы приступ начнут. И началось. Набежали, полезли…
Гарью и пороховым дымом затянуло город. Огонь лизал бревенчатые стены. Палили пищали, и грохали пушки. Жестоко дрались казаки и холопы, яро рвались в город стрельцы, сатанели.
Пробрался Корела к той стороне стены, где стоял ватажный атаман Артамошка с комарицкими мужиками. Уже второй приступ отбили они.
Увидев Корелу, Артамон закричал:
— Во навалились, нет передыха! — И вытер рукавом закопченное лицо.
— Седни отразим, а на завтра силы не будет! Надобно попытаться на рассвете выйти за ворота и нежданно первыми на стрельцов напасть. Когда они еще спросонья. Тут одно: иль погибнем, иль прорвемся…
В полночь затихли с той и другой стороны. Но не смыкали глаз в Кромах. Откинули запоры с ворот, скопились за городской стеной казаки и холопы. Ждали зари. Бесшумно, ни голоса не подавали, ни оружьем не звенели.
А в тот час прискакал к Шуйскому гонец. Уведомляла дальняя сторожа князя Василия Ивановича, что самозванец из Путивля вышел и с новой большой силой тронулся к Кромам.
И Мстиславский с Шуйским велели немедля, не дожидаясь утра, отступать. Потянулось царское войско на Тулу.
Глава 7
Сомнения вельможных панов. Ватикан — государство папы. «Не холоп я, а атаман комарицких ватажников». Царские посулы боярину Басманову. И снова Артамошка в Москве. Агриппина-кузнец. «Памятуй, люд, как государевых ослушников карают!» «Нашему, годуновскому, роду укорениться надобно…» Новые победы самозванца.
Февраль выдался снежный. Холопы расчистили дорожки, залили горку. С утра и допоздна Марина Мнишек в забавах. Паче всего любила она катание на санках, да не как-нибудь, а чтоб возили ее быстроногие шляхтичи, какие заполонили замок сандомирского воеводы с той поры, как пани Марина обручилась с русским царевичем.
Марине нравилось, как шляхтичи наперебой ухаживали за ней, исполняя любые ее капризы.
Особо привечала она застенчивого и красивого Яся Замойского, мелкопоместного шляхтича. Марина зазывала его в опочиваленку, когда холопки одевали ее, смеялась, глядя, как он краснеет, говаривала: «Пан Ясь — мой верный рыцарь, и я возьму его в Московию…»
Рано оставшись без матери, пани Марина росла своевольной. Папскому нунцию Игнатию Рангони не пришлось уговаривать ее обручиться с самозванцем, она и сама хотела стать московской царицей.
Возвращение воеводы Мнишека из Московии и его рассказ о неудачах самозванца ломали все планы пани Марины. Разрушилось, казалось, уже свершившееся. Марина знала, отец тоже рассчитывал, что, став московской царицей, дочь пополнит его пустой кошелек.
Невеста самозванца, опозоренная вельможная шляхтичка, кому из именитых панов она теперь нужна?
Марина Мнишек не скрывала зависти к старшей сестре, ставшей несколько лет назад женой князя Вишневецкого. «Ах, если бы не было этой шумной затеи, какую придумал нунций Рангони! Откуда взялся этот самозванец!» — вздыхала Марина.
Паны вельможные в Польше и Литве злословили:
— Воевода Мнишек в Московию за медвежьей шкурой ходил, да еле свою уберег.
— Пан Юрко дочь за царевича сватал, хе-хе, а тот — расстрига…
Радовались паны беде Мнишеков. Воеводе Юрко нечем гордиться, а то возомнил себя царским тестем!
Позабыли гости замок сандомирского воеводы. Тихо, пусто в просторных залах, и только не забывал Марину Ясь Замойский.
Тоскливо Марине и обидно.
Явился к Мнишекам нунций Игнатий. Колобком выкатился из колымаги, благословил Марину и воеводу. В тот день Рангони и пан Юрий с глазу на глаз вели долгий разговор. Вышли к ужину. За столом ели молча. Но вот воевода не выдержал, отодвинул серебряную чашу, сказал угрюмо:
— Пан епископ помнит тот разговор, какой вели мы с ним прошлым летом?
— Неисповедимы пути Господни!
— Ца-аревич! — передразнил Мнишек, — Чтоб ему пусто!
Подняла Марина голову, встретилась с отцом взглядом, догадалась, о чем он думает, и, сама того не ожидая, вступилась за Лжедимитрия:
— Но царевич Димитрий мой нареченный!
— О, сто чертей его матке! — воевода схватился за голову.
Побледнела Марина, глаза холодные, злые. Раздуваются крылья тонкого носа.
— Але я его выискала? Не вы ли со святым отцом принудили меня?
Воевода кулаком по столу хватил:
— Сто чертей!
— Паненка Марина, — затряс пухленькими ручками епископ. — И ты, пан Юрко. Стыдно! У вас погибла вера в царевича? Ай-яй! Крепите свой дух и не оставляйте надежд в помыслах своих. Вижу, настанет час, сядет Димитрий на царство, и исполнятся желания твои, дочь моя. Амен!..
В ту ночь Марина нашла утешение не в словах отца святой церкви, а в ласках пана Яся.
Простившись с гостями, Сигизмунд задержал канцлера Сапегу и князя Адама Вишневецкого. И канцлер, и князь догадывались, о чем поведет речь король, но почтительно молчали, не сводили с Сигизмунда глаз. А он, повернувшись к ним спиной, стоял у камина, грел руки. Короля одолевал ревматизм. Особенно ныло в плечах.