Лжедмитрий I
Шрифт:
Тут снова атаман голос подал:
— Ты, гетман, нас не стращай, казаки не дозволят твоим шляхтичам выдать царевича Годунову. Однако и бежать тебе, царевич, в Литву не след, в том я с Дворжицким согласен. Нас под Добрыничами побили, а Кромы и Рыльск, Курск и Воронеж да иные города перед тобой ворота открыли, люд тебе присягнул. Не оставляй народ Годунову на расправу. — И усмехнулся, обнажив крупные желтые зубы. — Назвался груздем, царевич Димитрий, полезай в кузов. Ты, царевич, погоди, скоро к нам подмога повалит.
Отрепьев поднялся.
— Пан гетман, шляхтичи моей головой перед Бориской не откупятся. А тебе, атаман, за твои слова спасибо. Не уйду я в Речь Посполитую, не откажусь от царства. Велите полковникам город крепить, здесь отсидимся.
Подошел к Дворжицкому:
— Пан гетман, ты о злотых речь повел, согласен, должен я шляхтичам и в Москве сочтусь. Однако и от вас службы честной жду. А нынешней ночью видел, казаки дозор несли, а твои, гетман, гайдуки от холода по избам хоронились. Гляди, как бы при таком радении к службе нас стрельцы не повязали.
Инок Варлаам добрался в Москву с превеликим трудом. Дороги людные, повсюду то стрелецкие караулы, то приставы царские и дозоры.
— Господи! — молился монах. — С высоты небес глянь на раба своего. Царевичу истинному служу аз…
В Москву Варлаам вошел на рассвете и, затесавшись в толпу нищих, миновал заставу. Весь день укрывался монах в маленькой церкви на Зарядье, а когда смерклось, направился на голицынское подворье.
Воротный мужик, узнав монаха, открыл калитку.
Князь Голицын и недели еще не прошло как от войска в Москву воротился. На хворобь сослался. Когда инок в калитку стучался, князь Василий Васильевич, баню приняв, в хоромах блаженствовал, квас пил. Холоп заглянул, сказал:
— Княже, инок Варлаам.
У Голицына под рубахой по спине мороз прошел. Буркнул:
— Принес черт!
Князь Василий мыслил, что Варлаама уже и в живых нет, ан объявился. Сказал холопу:
— Допусти.
А в голове закружилось, заплясало, назойливый голос, будто Годунова Семена Никитича, шепнул: «Изловят монаха, и до тебя, князь, черед дойдет».
Голицын крестился:
— Отведи от греха.
Тихонько скрипнула дверь, и в тусклом свете свечи князь Василий Васильевич увидел монаха. В рваном тулупе поверх власяницы, из-под старой скуфейки нечесаные космы выбились. Инок Варлаам еще больше похудел и согнулся. Остановился. Снег с лаптей стаивал на половицы.
— Зачем в Москву приплелся? — сердито спросил Голицын. — Поди, сам знаешь, искали тебя в прошлом разе. Боярин Семка Годунов заждался в своей пыточной. Он из твоей кожи ремней нарежет. На дыбе вдосталь нависишься.
— Не брани, княже. Царевичем послан я. Думал тебя при войске застать, да не успел. Пришлось в Москву идти.
— Царевичем, — проворчал Голицын. — Сказывай, да поживей, с чем пожаловал.
— Княже Василий, царевич изустно велел сказать, обиду имеет он на бояр. Отчего они Борису служат, не переходят со своими холопами к нему в службу? Аль ты и другие запамятовали о царевиче Димитрии?
— Молчи, монах, — выкрикнул Голицын. — Молчи и немедля убирайся из города. К царевичу ворочайся. Хоть он и побит нынче и в бегах, но то не беда. Отправляйся к нему, монах, и скажи, не забыт он нами, но мы под Годуновым ходим, и Борис за нами догляд учинил строгий. Буде можно, все к царевичу явимся. Ступай, Варлаам, и, что был у меня, забудь, если приставы схватят и пытать зачнут.
Приговаривая, Голицын вытолкнул монаха из опочивальни, позвал холопа:
— Выпроводи инока со двора!
Изба низкая, с одним, затянутым бычьим пузырем оконцем. По ту и другую сторону старого стола лавки скрипучие, на стене полка с глиняными горшками, деревянными ложками, полати застланы дерюгой.
Из всех изб посада князь Шуйский выбрал ее для постоя, потому как в стороне она от путивльских стен. Безопасно.
Сидят князья Василий и Дмитрий Шуйские за столом, друг против друга, голова к голове.
Шуйские… Но Дмитрий не в Василия выдался — и крепок, и лицом пригож. Что до Василия Ивановича, так он в последний год совсем высох, сморщился, как стручок неудавшийся, ни роста в нем, ни осанки. Глазки красные, подслеповатые, теребя бороденку, бубнит монотонно:
— Бориска на нас, Шуйских, злобствует. Не знает, чем и допечь. Кой из меня воевода? Ан вытолкнул. С умыслом! В страхе он перед самозванцем, оттого и меня на клятвопреступление вдругорядь принудил.
Дмитрий вставил:
— Изловим вора, смилуется государь.
Князь Василий Иванович щурился, долго не отвечал на слова брата. Он решил, что посвящать в свою тайну Дмитрия не резон. Коли б можно, сам забыл, как уговаривались с Голицыным на Годунова… Нынче Голицын схитрил, на хворобь пеняя, в Москву подался, а ему, Василию Ивановичу, против самозванца стоять.
Шуйскому Отрепьева изловить и живым в Москву доставить — ровно самому голову на плаху нести. Не выдержит Отрепьев пыток, покажет на Голицына, а тот на Шуйского.
Повременив, князь Василий сказал:
— Мороз воинов одолел, в съестном нуждаемся, да и порохового зелья не шибко. Видать по всему, отходить нам от Путивля.
— Государь осерчает, — заметил Дмитрий.
— Аль под Рыльском нет воров? — Князь Василий потер слезящиеся от дыма глазки. — В Путивле разбойники, в Кромах. Да на руках и пальцев недостанет, коль перечислять все города, какие самозванцу передались. Аль разорваться мне? Эх-хе, — вздохнул князь Василий, — вот мы, братец, почнем, я с Кром и Рыльска, а ты мужиков комарицких усмиришь. Там холопов беглых тьма скопилась, — Посмотрел выжидающе на Дмитрия. — А ежели Бориска осерчает, мы сызнова к Путивлю воротимся либо Кромы воевать будем.