Лжедмитрий I
Шрифт:
— Эй, люди!
На зов в опочивальне появился боярин Семен Никитич Годунов. Борис удивленно вскинул брови:
— Ты почто здесь, не дома?
— Государь, князь Димитрий Васильевич Туренин из Можайска прибыл. Недобрые вести привез, оттого и потревожить тебя осмелились.
Борис резко подхватился, позвал челядина:
— Зажги свечу.
И тут же к Семену Никитичу Годунову:
— Зови князя!
Семен Никитич голову в дверь высунул, поманил пальцем Туренина. Тот вошел торопливо, изломился в поклоне.
— Беда, государь, стрелецкий приказ, что ты со мной в Можайск послал, взбунтовался, в Москву ушел. Я, их опередив, к тебе приехал. Стрельцы оружием грозились, кричали: «Доколь без семей жить! Хотим в Москву, по домам!..» А смущали стрельцов десятник Максюта да стрельцы Кузовкин и Ерошкин с товарищами. Они и самозванца поминали, говаривали, кто-де ведает, может, он и впрямь царевич…
Борис скривился:
— Собаку, кусающую хозяина, убивают.
И, повернувшись к боярину Годунову, приказал:
— Впусти приказ в Москву, преград не чини, а как по домам разбредутся, десятника Максюту и тех стрельцов, на каких князь Димитрий укажет, казни.
В Успенском соборе митрополит Иов служил обедню. Горели свечи, слаженно выводил хор. В соборе холодно. Двери нараспашку, и по каменному полу ветер гуляет.
Князь Шуйский чуть поодаль от государя пристроился. Борис обедню слушал не один, со всем семейством. Обернулся к сыну, что-то сказал ему и снова лик к алтарю.
Но Шуйский заметил: Годунов бледнее обычного.
Отстояв обедню, выбрался князь Шуйский из собора, остановился на площади, шубу запахнул. Морозно. Задрал голову, поглядел в который раз на колокольню Ивана Великого. Четыре года минуло, как построили ее верхний ярус, купол позолотили, а по венцу золоченые буквы: «Повелением великого государя царя и великого князя Бориса Федоровича… и сына его… князя Федора Борисовича…»
«Государя! — хмыкнул князь Василий Иванович, — Эко возомнил себя Бориска…»
Пока читал и сам с собой рассуждал, не заметил царского челядинца. Тот подбежал, выпалил:
— Государь оттрапезовать покликал.
Удивился Шуйский, с чего бы это? Годунов князя Василия не честил, хоть и не сослал, как Романовых и Черкасских, в монастырь. Видно, помнил услугу Шуйского за Углич.
За царским обедом чужих не было: Борис с женой и детьми да дядька, боярин Семен Никитич Годунов.
До конца трапезы князь Василий Иванович в разум не мог взять, зачем его зазвали. Но вот Борис ложку отложил, поднял на Шуйского глаза:
— Князь Василий, говаривал я тебе как-то, буде надобность, подтвердишь про смерть царевича Димитрия в Угличе. Завтра день воскресный, вот и скажешь клятвенно с Лобного места, чтоб народ твои слова слыхивал.
Шуйский есть перестал, встал, поклонился. Успел заметить ухмылку на губах боярина Семена.
Поблагодарил князь Василий царя и царицу за честь, вышел из дворцовых хором. Не к себе направился, а к князю Голицыну повернул.
Тот приходу Шуйского не сильно возрадовался: время такое, доносное. Однако вида не подал. Шуйский же Голицыну сказал:
— Тебе, князь Василь Василич, ничего, а меня эвона Бориска зело неволит. Велит с Лобного места прокричать, что в Угличе зарезался истинный царевич. — И неожиданно рассмеялся: — Зело напуган Борис, клятвы требует.
Голицын шею вытянул:
— Клятвы? А ты разе, князь Василий Иванович, сам при смерти царевича присутствовал? Как можешь клятву давать, коль из чужих уст слыхивал…
— Я, князь Василь Василич, о том не печалюсь. Грех в клятве не на моей душе, а на Борискиной.
— Оно так, — согласился Голицын, — Худо Бориске на царстве.
— Ой, зело худо, — поддакнул довольный Шуйский. — Угадали мы, князь Василь Василич, как Бориску подкузьмить. Нынче тень убиенного Димитрия не покидает его.
— А крестник наш под Новгород-Северском застрял. Басманов дорогу загородил. Как бы новоявленному царевичу конец не наступил. Каку силу Годунов на него погнал.
— Все одно, хоть и побьют, а Бориске уже спокойной жизни не иметь никогда. — Шуйский крутнул плешивой головой. — Укоротили Годунову жизнь, укоротили.
— Я уж нынче, князь Василий Иванович, признаться по совести, не столь Бориски остерегаюсь, как Семена Годунова. Козней его страшусь.
— Истину глаголешь, не по достоинству ведет себя Семенка. Во псах боярин ходит.
Голицын вздохнул:
— Ох-хо, государство Российское! Сколь в гишторию ни загляни, псы и угодники вокруг великих князей да царя завсегда вились.
— Впредь тако же будет, — продолжил за Голицыным Шуйский. — Власть получивший мнит себя велимудрым, а подхалимы хвалу ему воздают. — Шуйский поднялся. — Пойду я, князь Василь Василич, восвояси, прокоротаю ночь наедине, а там и дня грядущего дождусь.
У двери лицом к лицу столкнулся с княгиней Меланьей.
— Никак, покидаешь нас, князь Василий?
— Пора, княгиня! — прокричал ей в ухо Шуйский. — Вдругорядь загляну.
— Коли так, не неволю, — кивнула княгиня Меланья.
Всю ночь князю Василию Ивановичу Шуйскому было не по себе. Для веселья велел покликать дворовых девок. Те потешали князя, пели песни. К рассвету угомонился, заснул и чуть было не проспал. Благо упредил, чтоб разбудили.
День начался морозный, солнечный. На Красной площади полно народу собралось. Кто по доброй воле пришел, кого приставы палками загнали. У самого Лобного места бояре толпой.