Лжедмитрий I
Шрифт:
— Знамо, государь, каким речам гонца обучать.
Борис поднялся:
— Я же с Постником встречи не желаю. Довольно, и так разговоров сколь на Москве, что Годунов самозванца боится.
Опустив голову, прошелся по палате. Боярин Семен следил за ним, ждал. Борис остановился, потер лоб:
— Завтра поутру велю Петру Басманову в Новгород-Северск ехать. Северскую украйну крепить надобно и холопов усмирять кровью. Там их скопилось тьма. Они самозванцу подспорье.
В тот год осень выдалась сухая. Не тронутый морозами зеленел лист на дереве. Даже ежившиеся кустами болота в такую бездождливую пору не казались угрюмыми.
В чистом воздухе висели серебряные нити паутины, в полях, в пожнивье звонко кричали перепела, собирались в стаи скворцы.
Ночи звездные, утра росистые, холодные, но к полудню солнце выгревало как летом, хотя и Покров наступил.
…Октябрь тысяча шестьсот четвертого года. Объединив во Львове тысячный отряд польско-литовских панов и три тысячи казаков, Отрепьев переправился через Днепр у Киева, вступил на Русь.
Шляхтичей вел воевода Юрий Мнишек. Накануне в Самборском замке состоялась помолвка Григория с Мариной.
Отрепьев доволен, хорошее начало похода. Не успели за Днепр переправиться, как к войску пристало десять тысяч донцов. Их походные атаманы Корела и Межаков били Григорию Отрепьеву челом от всего войска Донского.
От Киева самозванец повернул на Чернигов. Двигались тремя колоннами: правая — донцы, левая — запорожские курени, а в центре Отрепьев с шляхтой.
Из Севска и Кром, Путивля и Курска да иных земель прибывал к самозванцу люд. Радовались, в царевиче Димитрии мужицкого заступника видели.
Беглых холопов определяли по казачьим куреням.
Росло воинство самозванца…
Подступили передовые отряды к Чернигову, и без сопротивления открыли черниговцы крепостные ворота.
Черниговский воевода князь Иван Андреевич Татев Отрепьеву хлеб-соль поднес.
Колокольным звоном встречал город новоявленного царевича. День морозный, и снег засыпал землю. На деревьях и крышах домов, на маковках церквей и крепостных стенах первый снег лежал шапками.
Отрепьев ехал впереди войска на тонконогом белом скакуне. Конь в золотой сбруе, но сам Григорий одет просто, в шубе нараспашку, из-под которой выглядывает тонкая, свейской работы броня, на ногах сапоги сафьяновые. У иного польского или литовского пана одежда познатней.
Поглазеть на царевича народ валил толпами. Позади Отрепьева гарцевали польско-литовские шляхтичи, шумные, крикливые. На расстоянии от них длинной лентой растянулись казачьи полки.
Из толпы кто-то голос подал:
— Глянь-кось, как ляхи царевича окружили!
Нахмурился Отрепьев, но ненадолго. Сравнявшись с усадьбой воеводы, направил коня к красному крыльцу и соскочил на снег, легко поднялся по ступеням. За ним князь Татев, а следом в хоромы повалили вельможные паны. Разошлись по избам посада на постой шляхтичи с гайдуками, а казаки разбили стан за городом.
На другое утро самозванец принимал люд. На воеводском дворе народа собралось много. Отрепьев был весел, сидел в кресле на крыльце и говорил не громко, но внятно — все слышали:
— Вы меня, черниговцы, признали, и за то я к вам с душой чистой. Оставляю вам нового воеводу, а старого, князя Ивана Андреевича Татева, с собой заберу. А еще возьму у вас огневого наряда, пушек двенадцать да стрельцов три сотни, И наперед наказываю, ежели войско недруга моего Бориса Годунова к Чернигову подступит, крепость ему не сдавать, ждать моей подмоги. А за вашу верность мне, царевичу Димитрию, будет вам моя ласка.
Ликуя, взревела толпа. Тут, расталкивая люд, стрельцы вытолкнули к государю маленького, хлипкого человечка в кафтане, без шапки.
Отрепьев брови вскинул:
— В чем вина?
Казаки загалдели:
— Изловили, хулу на тебя возводил!
— Ну? — нахмурился Отрепьев. — Кто таков? Аль по смерти соскучился? Приготовьте виселицу, авось меня с высоты признает.
— Помилуй, государь. Дворянин я, Хрущов — И бухнулся на колени. — Бес попутал! Теперь узнаю в тебе царевича Димитрия.
— То-то! На первый раз прощаю. Ради них, — самозванец повел рукой по толпе.
И снова на весь город заорал люд.
Встал Григорий, дал знак: конец встрече и, подозвав казачьих атаманов и воеводу Мнишека, велел выступать частью на Путивль, а сам на Новгород-Северск двинулся.
В тот день, когда самозванец вступил в Чернигов, в Краков въехал московский посол Постник-Огарев. Заканчивался сырой промозглый день. Боярин ежился, кутался в шубу. Ноги в легких сапогах настыли. Постник-Огарев кашлял, шмыгал красным, простуженным носом. Маленькое морщинистое лицо посинело от холода.
Сквозь слюдяное оконце едва проглядывались в плотном тумане узкие улицы, дома, торговые лавочки и мастерские ремесленного люда.
С трудом отыскав гостевой двор, остановились у закрытых ворот. Ездовые стучали долго. Постник-Огарев из колымаги не вылезал, ждал. Наконец по ту сторону ворот завозились, скрипнули петли открываемых ворот, и колымага въехала во двор, остановилась. Боярин выбрался, недовольно сказал подбежавшему старому шляхтичу:
— Заморозить вознамерился. Веди в палату.
Пока хозяин принес дрова, разжигал давно не топленную печь и по хоромам пошло первое тепло, Постник-Огарев шубу не скидывал, сидел на лавке, обдумывал, как поскорей справить царское нелегкое дело, для какого наряжен он в Краков к польскому королю.
Дьяк Мокей внес боярский сундучок, поставил в угол, подождал, что скажет Постник-Огарев, но тот, уткнув нос в ворот, молчал. Дьяк потоптался, ушел.
Отогрелся боярин не скоро и за это время в коий раз успел вспомнить, как, провожая его, Семен Никитич Годунов наказывал: