Лжедмитрий I
Шрифт:
Годунов долго молчал, тер лоб, наконец вымолвил:
— Скажи, Мария, видела ли ты, как умер царевич Димитрий?
— Почто вопрошаешь? Аль не знаешь, что без меня это приключилось? Я мертвого уже целовала. К чему любопытство твое столь позднее, Борис?
— Царица Мария, не буду лукавить, может, известно тебе, злые люди слух пускают, что жив царевич.
— Жив? Димитрий? — Нагая отшатнулась, перекрестилась.
Годунов печально усмехнулся:
— Так это, Мария. Боле того, чудовский монах Отрепьев Гришка, бежавший
— Сын Димитрий, — шепнула монахиня.
— Сыскались такие, которые уверовали в того Димитрия. Особливо те, кто видел монаха, — продолжал Годунов.
— Сказывают, обличьем тот Отрепьев и впрямь на царевича смахивает, — вставила Марья Годунова.
Борис, заметив, как при словах жены вздрогнула Мария Нагая, сказал:
— Враки то! Я, царица Мария, просить тебя пришел, подтверди принародно смерть царевича. Скажи правду люду, он поверит тебе.
— Мне и впрямь поверит, — оборвала Годунова Нагая. — А вот тебе, государь, веры нет. И не проси, не буду я тебе заступницей, не хочу перед миром стоять. Монахиня я, и вели отправить меня назад, в обитель.
— Не желаешь? — взвизгнула Годунова. — Знаю, наша беда тебе в радость! — И замахнулась свечой.
Борис перехватил руку жены.
— Довольно, Марья! Царица Мария права. У нее — ее горе, у нас — наше.
Нагая зло рассмеялась.
— Скуратова кровь в тебе заговорила, Марья Годунова.
— Не надо попреков, царица Мария, — снова сказал Борис. — Не неволю я, прощай. Увезут тебя завтра в монастырь, молись! — И кивнул жене: — Пойдем!
Иноку Варлааму воротный мужик страху нагнал. Вечером встретил, когда тот из церкви ворочался, спросил с усмешкой:
— Варлаам, ась Варлаам, ты давеча похвалялся, в польской стороне бывал и в Литву хаживал. Уж не с самим ли царевичем?
Инок от воротного шарахнулся:
— Не вводи мя во искушение, но избави мя от лукавого!
И затрусил рысцой в людскую. А воротный вслед кричит:
— Чать, с Гришкой Отрепьевым знался!
Озноб пробрал Варлаама. На полати в людской влез, не перестает трясет. Спустился вниз, потоптался. Нет, не выходят из головы слова воротного.
Прокоротал кое-как ночь и, едва развиднелось, отправился в княжьи хоромы.
Голицын монаха встретил недовольно.
— Что ни свет ни заря?
Услышав рассказ Варлаама, однако, всполошился, крикнул челядина:
— Поди кликни Семку-воротного.
Челядина долго не было. Князь барабанил пальцем по столу. Едва челядин в горницу вошел, спросил нетерпеливо:
— Где Семка?
Челядин руки развел:
— Не ведаю, княже, исчез.
Лицо Голицына помрачнело.
— Дворню на ноги подними, сыщи! В клеть Семку!
И забегал по горнице. Потом остановился перед монахом.
— Ты, Варлаам, уходи из Москвы. Немедля. Боюсь, не побежал ли Семка с доносом. Не случилось бы того лиха, что с Романовыми и Черкасскими. Спаси Бог!
И снова засеменил по горнице, заохал:
— Чуяла душа князя Василия Иваныча, упреждал, а я и без внимания. Ахти!
Взяв Варлаама за рукав рясы, забрызгал слюной:
— Почто стоишь? — Достал из кармана кошель, протянул рубль. — Отправляйся к князю Адаму Вишневецкому. По слухам, тот, кого ты за рубеж отвел, у него проживает. Сыщи его, челом ударь. Не монах это, а царевич Димитрий.
— Свят Боже! — Варлаам испуганно перекрестился.
— Поспешай, Варлаам, покуда приставы не заявились. Да заставы стороной обходи. Оставайся там и служи царевичу Димитрию.
Весть, с какой торопился во дворец боярин Семен Никитич Годунов, несла его, словно на крыльях. Развевались длинные полы шитого серебром кафтана, шапка сбилась на затылок. У Семена Никитича было такое ощущение, какое переживал он только на удачной охоте.
Нутром чуял боярин Годунов, что сказанное голицынским воротным мужиком должно привести к самому князю Василию Васильевичу. Но прежде пусть приставы приведут того монаха. Под пыткой покажет, по чьему указу и с кем ходил за рубеж.
Взлетев на Красное крыльцо, боярин захлопал дверьми.
— Государь, — запыхавшись, выпалил он, — к Голицыну Ваське измена ведет!
— Ну? — Борис как был в исподней рубахе, так и вскочил с ложа. — Откуда прознал?
Семен Никитич дух перевел, прижал ладонью сердце:
— Голицынский воротный намедни явился, поведал. У Васьки монах по имени Варлаам проживает. И тот монах похвалялся, что в Литву ходил.
— Схватили того монаха? — сурово спросил Борис.
— Послано за ним, государь.
— Допрос с него сымай с пристрастием. Все, что монах обсказывать будет, записывай. Ежели на Голицына либо на кого иного укажет, хватайте тех людей и волоките в пыточную. Эко, одного поля ягодки, Романовы, Голицыны и иже с ними. Недруги были они нам, Годуновым, недруги и есть.
— Я, государь, нутром чую, откуда слухи о Димитрии выползают.
— Пересилим, Семен Никитич, не таких гнули, свалили. Мы, Годуновы, крепкие. — Борис зло скрипнул зубами. — Ты токмо допытайся, Семен Никитич.
Всю ночь в Самборском замке сандомирского воеводы Мнишека гремела музыка. Седоусые паны и седые пани, молодые, бравые шляхтичи и веселые паненки лихо носились в удалой мазурке, отбивали каблучками краковяк и плавали в полонезе.
В коротких перерывах не успевали передохнуть. Шумно было на балу у пана Юрия Мнишека. Но больше всех радовалась Марина, дочь воеводы.
Невысокая, тонкая в поясе, с копной темных волос и карими глазами на белом лице, она была весела, танцевала с гостями — со всей округи съехались они ради нее.