Лжедмитрий I
Шрифт:
— Кому после Бориски государем быть, время рассудит.
Из Гощи до владений князя Адама Вишневецкого путь не короткий, и не одна дума успела перебывать в голове Григория. Петляет дорога по-над рекой Саном, вьются мысли… Приезжал в Гощу князь Адам, встречался с Отрепьевым. Разговор у них шел о науках, потом перекинулся на московские дела. Григорий понимает, шляхта присматривается к нему, она рассчитывает на крупную поживу. Речь Посполитая жадна, испокон веков зарится на русские земли. Что же, он, будущий государь, на посулы не поскупится, оказали бы поддержку. Григорий, однако, убежден, в борьбе с Годуновым главной силой будет не войско польское, а русские полки. Когда московские воеводы поверят в царевича Димитрия и перейдут на его сторону, только тогда откроется дорога на Москву, и в таком разе с польско-литовской шляхтой по-иному говорить можно будет… Отрепьев прошептал:
— Землю русскую посулю, но не отдам…
И еще одна забота не покидала его. Вот уже полгода минуло, как живет он в чужих краях, а от князя Голицына никаких вестей. Это его тревожит. А что, коли вообще не подаст? Григорий знал, что тогда начнет он сам. Сколько соберет войска, с ним и перейдет границу. А там будь что будет…
И еще одна встреча запомнилась Отрепьеву. Приезжал к нему папский легат Игнатий Рангони. С виду прост епископ, а на поверку хитер. Вел речь о церковных догматах и исподволь выпытывал у Григория, кто он да что. Все внушал, церковь-де римская не оставляет своих пастырей в час трудный.
Догадался Григорий, что папский легат склоняет его к латинской вере, а за это обещает папскую поддержку.
Своим ответом Отрепьев дал понять, что он согласен принять латинскую веру, если ему помогут сесть на московский престол.
Борису недужилось, в голове кружение и звон в ушах, словно серебряные колокольца вытренькивают. Вторую неделю не поднимался он с ложа. Лекарь с ног сбился: и травами разными поил, и кровь пускал.
Наведывался к государю патриарх Иов. Входил, шаркая, садился в ногах у Годунова и, теребя на груди золотой крест, лекарю-иноземцу наказывал:
— За жизнь царскую в ответе!
Борис порывался заговорить с Иовом, но тот поднимал сухонькие ручки, шептал одно:
— Помолчи, сыне, успеется…
Борис смотрел на Иова и думал: «Не ошибся, сажая его на патриаршество…»
Многие часы проводил в опочивальне царевич Федор. Сказал, что закончил рисовать карту Московии. Борис до болезни видел ее. На пергаменте земля Русская и иные прилегающие к ней страны вычерчены. Радовался Годунов, глядя на сына…
В один из дней допустили к царю боярина Петра Басманова. Высокий, плечистый, он занял собой половину опочивальни. У Басманова борода черная, глаза цыгановатые. Не говорит, рокочет.
Борис Басмановым залюбовался. Молод и пригож, а в ратном деле искусен, как никто. Поманил пальцем:
— Подь ближе, Петр Федорович.
Басманов приблизился, поцеловал у Годунова руку, спросил участливо:
— Чать, полегчало, государь?
— Будто бы. — И вздохнул — Что слыхать на Москве, боярин?
— Люд языкаст, всяко бают.
— А все ж?
— О хлебе боле да о нужде. Сказывают, ты, государь, велишь монастырские житницы открыть народу.
— Пустое плетут. Как могу я на Богово посягнуть? — И, немного повременив, спросил: — Какие речи о самозванце слыхивал, боярин Петр?
Басманов замялся.
— Говори, Петр Федорович, не таи, — нахмурился Годунов. — Знаю, ведутся сказки о царевиче Димитрии.
— Я, государь, не утаиваю, но к чему тебе досужие вымыслы?
— Чего уж там! Коль такое народилось, куда деваться.
— Поговаривают, самозванец у ляхов приют сыскал, а так ли, нет — кто знает.
Годунов повел головой. Басманов поспешил успокоить его:
— И, государь, тебе ли печаль. Монах-расстрига Гришка Отрепьев царевичем себя возомнил, а ты кручинишься. Полно! Учиним сторожу крепку на границе, перекроем путь всяким шатунам. Ныне больно много сброда собралось в порубежных окраинных землях, разбои чинят. Пора настает унять их.
— Слова твои разумные, боярин Петр. Люблю тебя за ум светлый и преданность. Знаю, нет в тебе коварства, как у иных.
Разговор прервал Семен Годунов. Вошел, стукнув дверью, произнес шумно:
— Лекарь сказывал, на поправку повернуло. — И на лице радость.
Борис поморщился:
— Надолго ли, сам не верю.
Лежал, уставившись в потолок, потом перевел взгляд на дядьку, проговорил:
— Семен Никитич, наряди крепкий караул и с ним верного дьяка. Надобно царицу Марию из монастыря в Москву доставить. И это пусть тайно будет. Вели дьяку язык за зубами держать.
Басманов не стал мешать их беседе, неслышно удалился.
Глава 4
Рать Хлопка идет к Москве. «Подтверди принародно, царица Мария!» Варлаам спешит покинуть Москву. Марина Мнишек. «Обижаешь, боярин Семен Никитич…» Царь Димитрий, сын Ивана. За помощь королю надо платить. «Пани Марина Мнишек въедет в Москву царицей!»
К утру плотный молочный туман не рассеялся, а еще больше загустел. Трава от росы гнулась, от нее тянуло холодом и сыростью. Поджав ноги, Артамошка Акинфиев сидел у костра, ворошил угли палкой. Искры гасли на взлете.
Костры горели по всей луговине, но туман скрывал их. Даже стреноженные кони, что паслись в двух шагах от Артамона, и те словно растворялись в тумане.
«Затянуло, — подумал Артамошка, — теперь к полудню не разъяснится».
Пешая и конная холопская рать Косолапа, вооруженная дубинами и топорами, вилами и самодельными копьями, обрастая все новыми и новыми толпами голодного люда, двигалась от самого Севска. Притомился народ, озлобился. Страшен был во гневе мужик, жег, разорял боярские усадьбы, разбивал по пути монастырские хлебные житницы…