Лжедмитрий I
Шрифт:
— После заутрени ждет тебя князь Голицын.
Григорий лишь брови поднял на долговязого монаха.
Едва отстояв утреню, Отрепьев отправился на Арбат. Голицынское подворье ему известно. Еще в службе у Романовых и Черкасских наезжал сюда.
Воротный мужик, детина крепкий, инока не задержал, пропустил в хоромы. В передней колченогий дворский остановил Отрепьева:
— Жди.
Григорий едва на скамью присел, ноги вытянул, как дворский поманил:
— Ходь за мной!
Князь Василий Васильевич ждал инока в опочивальне. Махнул дворскому:
—
И, подхватив монаха под руку, усадил на лавку, сам примостился сбоку, Григорию к удивлению. Ранее, на службе у Романовых и Черкасских, Отрепьева дальше сеней не пускали, а теперь вона как его князь Василий обхаживает, в глаза заглядывает.
А князь, покашляв в кулак, вдруг сморщился, потер глаза, слезу выдавливая:
— Тайну держу я в себе великую, инок. Не многим она известна. Доле не желаю держать ее. Опасаюсь, умру и с собой унесу. Вот уже боле ашнадцати лет я, да Романовы с Черкасским, и князь Василий Иванович Шуйский храним ее.
Голосок у Голицына дрожащий, тихонький.
— Не простой ты инок, а урожденный сын царя Ивана Васильевича Грозного. И не Григорий имя твое, а Димитрий. Царевич еси ты…
Помутился разум Отрепьева, как сквозь сон, слышал он слова князя.
— И мы, твои верные людишки, тебя от Борисовых лиходеев уберегали, а замест тебя в Угличе подставили иного младенца.
Посморкался князь Василий в платочек, вздохнул:
— Ты прости нас, царевич Димитрий, не по нашей вине довелось тебе горе мыкать, под чужим именем укрываться. А допрежь мы тебе не объявлялись, опасаясь, как бы ты по молодости не выдал себя слугам Годунова. Нынче ты в разум вошел, и время приспело поведать тебе имя твое.
Хитро плетет сети Голицын, не спускает с Отрепьева глаз. Увидел, поверил ему инок. Продолжал:
— А отныне ты, царевич Димитрий, свое доподлинное имя держи в тайне, ибо тебя годуновские слуги ищут повсеместно. Бежать тебе надобно за рубеж, так все мы решили. Там укроешься, а как сбудется час, на Русь явишься и сядешь на престол родительский…
В Кракове на дружбу с канцлером Львом Сапегой полагайся. Он о тебе все доподлинно знает и укажет, у каких людей жить будешь до поры. С тобой инок Варлаам пойдет. Он тебе, царевич, дорогу укажет и в пути заместо пса верного будет.
Уверовал ли Григорий Отрепьев в истинность своего царского происхождения или, приняв имя Димитрия, искусно сыграл роль царевича, кто знает…
Что во хмелю, покинул он голицынские хоромы. Не помнил, как до кельи добрался. Едва порог переступил, упал на ложе. Вся прошлая жизнь подобно рваным облакам мельтешила перед ним, все виделось теперь по-иному. И как дьяк Семен Ефимьев с любовью наукам обучал, и как Смирной-Отрепьев приобщал к ратному делу… Отчего бы? Верно, неспроста. Знали, ох знали они, что царевич он… А как архимандрит Пафнутий благоволит к нему! Небось других в свою келью не пускал, а с ним беседы вел… Пойти к архимандриту спросить, кто есть он — инок Григорий аль царевич Димитрий и его мать Мария в Выксинский монастырь Борисом Годуновым сослана?
Григорий приподнялся и снова лег.
…Нет! Вдруг да взъярится архимандрит, покличет монахов, и кинут Григория в яму… Надобно поступать, как велит князь Василий. Бежать в Литву, Польшу! Спасаться, пока не дознались о нем годуновские приставы. Нынче изготовиться, а завтра прощай, Чудов монастырь и иноческая жизнь…
А по Москве слух пополз: в Чудовом монастыре инок Григорий Отрепьев не кто иной, как царевич Димитрий! По базарам и церквам, по избам и хоромам шепчутся:
— Вот ужо настанет Божья кара Борису-то. Сторицей заплатит он за кровь невинного младенца…
— В Угличе-то убили не Димитрия, иного!
— Вот те раз! Вестимо ли, при живом царевиче Годунов обманом на царство уселся! Не иначе оттого прогневался Господь и моровую ниспослал на русскую землю…
Те речи слышали царские ярыжки [22] , и они донесли приставам. Вскорости все стало известно Борису Годунову.
Разгневался он. Пустозвонство зловредное! А на душе муторно, сердце-вещун беспокоится.
22
Так именовались низшие полицейские служители.
Несмотря на поздний час, Годунов накинул на плечи подбитую горностаем шубу, отправился к патриарху Иову. Тот уже спал. Монах-черноризец разбудил патриарха, помог облачиться в тонкую, заморского шелка рясу. Вышел Иов к государю, уселись в низкие, сделанные без единого гвоздя креслица, помолчали. Первым, откашлявшись в кулак, заговорил Годунов:
— Ведаешь ли, отче, зачем потревожил в ночь?
— Зрю великую печаль на твоем челе, государь. — Иов склонил голову на плечо, поджал и без того тонкие губы.
— Отче, аль не донесся до тебя слух? — Годунов насупил брови.
— О каком слухе речь ведешь, сыне? Уж не о самозванце ли Димитрии?
— Ужли, отче, тебя не волнуют сии слухи? — Борисовы брови взметнулись удивленно.
Иов ответил спокойно:
— Государю не подобает всякие злоязыческие речи воспринимать близко к сердцу. Я же того инока Гришку Отрепьева велел в яму кинуть и суровой смерти предать, да он, окаянный, успел в бега удариться. И с собой монаха-бродяжку сманул.
— Отче, в слухах тех и в самозванце усматриваю я козни недругов моих. Есть такие среди князей и бояр, сам ведаешь.
Патриарх пожал сухонькими плечиками:
— Как сказать, сыне. Погоди до поры хулу возводить. От мнительности до пустой злобы всего шаг. Не распаляй себя, государь. Разошли гонцов по городам, накажи воеводам того монаха Отрепьева Гришку изловить, а я поутру призову архимандрита Пафнутия да поспрошаю, как проглядел он злоумышленника. Еще по монастырям отпишу, когда появится сей инок, чтоб хватали и, заковав в железо, везли в Москву. Сдается мне, захочет он искать себе приюта в дальних лесных скитах.