Лжедмитрий I
Шрифт:
Маленькие, глубоко запавшие глазки Шуйского оживились, но лицо недвижимо.
Голицын склонился к самому уху Шуйского, зашептал:
— Вознамерился я к Федору Никитичу Романову добраться.
Шуйский поднял голову, в глазах удивление. Долго молчал, потом спросил:
— Зело страшно! Путь не из ближних, годуновские людишки проведают, донесут Борису.
— Чать, я не волен в обитель на богомолье езживать? Смиренным прикинусь, слезу пущу.
Заметив вышедшего из людской монаха, Голицын окликнул:
— Варлаам, ась Варлаам!
«Убираться надобно, — решил Шуйский. — К чему слушать разговор князя с монахом. Случится, схватят инока, он и на меня донесет».
Простившись, князь Василий Иванович заспешил к возку.
От частых дождей и редкого солнца развезло дороги. Низкие рваные тучи ползли, цепляясь за деревья, висли над землей. На пути попадались редкие деревеньки, панские усадьбы, избы холопов, крытые потемневшей соломой.
Уставший конь брел шагом, чавкала под копытами жижа. От влажных конских боков шел пар.
Отрепьев дремал, покачиваясь в такт хода коня. И привиделся ему сон, будто парнишкой купается он в реке. Заплыл. Вода холодная, дрожь пробирает. Повернул к берегу и тут попал на омут. Как наяву, ощущает это Отрепьев. Сделает он вымах из омута, а его назад тянет. Слышит, как бурлит воронка, засасывает. Григорий крикнуть пытается: «Спасите, гибну!» — но голоса нет.
Вдруг видит, коряга из воды торчит, ухватился. Откуда ни возьмись, мужик с берега палку ему тянет, орет: «Держи!»
Уцепился Григорий, вытащил его мужик, дал затрещину: «Вдругорядь не балуй!»
Отрепьев глаза открыл, посмеялся сну. Причудится такое!
Вдали забрехала собака, донесло дымок. В предчувствии отдыха Григорий приободрился, пустил коня рысью. Издали завиднелась корчма. Она стояла у самой дороги, огороженная высоким тыном.
У ворот Григорий спешился, ввел коня под уздцы, привязал к обглоданному добела стволу дерева, осмотрелся.
Во дворе навесы и сарай, копенка сена — и ни живой души. Бревенчатая корчма наполовину вросла в землю.
Пригнувшись под низкой притолокой, Отрепьев толкнул покосившуюся дверь. В нос шибануло чесночным духом, прокисшей капустой. В корчме пусто и полутемно. Дубовый, давно не мытый, засиженный мухами стол занимал половину корчмы. В углу погасший очаг.
— Эй, есть тут кто, отзовись! — позвал Григорий.
За стеной забубнили голоса — и снова тишина. Отрепьев подошел к очагу, поковырялся в холодных углях. Видать, редкие путники заглядывали в корчму.
— Будет ли здесь приют? — снова подал голос.
В противоположной стене с нудным скрипом отворилась неприметная дверь.
— Таки я уже здесь, достопочтенный пан.
И тощий старый корчмарь в засаленной кацавейке предстал перед Отрепьевым.
— Чего хочет достопочтенный пан?
— Зажги печь да накорми, — сказал Григорий и ладонью провел по щеке.
В душе посмеялся над собой. Непривычно: весь лик до синевы выскоблен. Ну да ничего не поделаешь, надобно привыкать обряжаться на шляхетский манер.
Окликнул уходившего корчмаря:
— Коня в тепло поставь да не забудь овса засыпать.
И стал дожидаться еды.
Гремя поленьями, у очага завозилась толстая девка, зажгла огонь. Григорий скинул кунтуш, повесил на колок, присел у стола. Засмотрелся, как пламя лижет березовые поленья. Задумался… Полгода миновало, как князь Голицын раскрылся перед ним. И с того часа круто изменилась вся жизнь инока Григория.
Отрепьев знал, Годунов добром не вернет ему престол. Впереди нелегкие испытания, но он готов к ним…
Снова появился корчмарь, нашумел на девку:
— Ай-яй! Что ты, Фира, за дура? Ты хочешь воз дров выпалить! Не видишь, достопочтенному пану жарко!
Повернулся к Отрепьеву. Тот сказал:
— А что, хозяин, есть ли у тебя какая еда? У меня злотые найдутся, — и потряс кошелем.
Корчмарь оживился.
— О, достопочтенный пан богат. Пан не истинный шляхтич.
Отрепьев рассмеялся:
— Тебе откуда вестимо, что я не шляхтич?
— Ай-яй! — Глазки у корчмаря блеснули лукаво. — Але достопочтенный пан не ведает, какой есть шляхтич? Коли б он был шляхтичем, то не сидел бы смирно за столом. Истинный шляхтич кричал бы на всю корчму, и моя морда испробовала его кулака.
— Эвона! — снова рассмеялся Григорий. — Не больно ты, хозяин, честишь шляхтичей. А все же неси-ка мне еды. Найдется ли она у тебя?
— Как не быть, достопочтенный пан. Фира, слыхала, чего пожелал пан? — И прищурил один глаз. — Пан спешит к князю Адаму?
Отрепьев удивился, корчмарь все знает. Откуда? А тот довольно потер ладошки:
— Так тут одна дорога — к Вишневецким. Пан Адам из всей шляхты шляхтич. А такой вельможный пан не будет же ехать к захудалому шляхтичу?
Усмехнулся Григорий, догадлив корчмарь.
Девка внесла синего от худобы петуха на вертеле, пристроила над очагом, раздула огонь.
— Слушай, хозяин. — Отрепьев указал на вертел, — не сыщешь ли петуха помоложе и пожирней?
— Ай-яй! — обиженно запричитал корчмарь. — И что говорит достопочтенный пан! Таки это не петух, а кура. Она молодая и жирная, как сама Фира. Ай-яй, пан обижает седые пейсы Янкеля.
— Пусть будет по-твоему, — безнадежно махнул рукой Григорий, — жарь свою куру, да проворней, и тащи кринку молока с хлебом.
Ночевали в глухой лесной деревушке. Сколько их осталось позади, когда из Москвы выехали, князь Голицын со счета сбился.
Голицыну крайнюю избу освободили, полати свежесвязанной метелкой смели, чистое рядно постелили. Влез князь, ноги вытянул. Видать, от долгого сидения в колымаге заболела спина.
На полатях жестко. Не то что дома, на пуховиках, ляжешь, утонешь.