Лжедмитрий I
Шрифт:
За восемнадцатое лето перевалило Марине. Она улыбалась всем, кроме Григория Отрепьева.
Прижавшись к высокой колонне, он смотрел на праздник со стороны. Отрепьев не гость, он слуга князя Адама Вишневецкого, который приехал на бал вместе с женой, сестрой Марины, старшей дочерью воеводы Мнишека.
Вздыхал Григорий. Пылкая молодость неугомонна: Марина полюбилась ему с первого взгляда. Он ревновал ее ко всем. У него было желание выйти на середину зала, остановить музыку и крикнуть во весь голос: «Не Григорий я и не слуга князя Адама, а русский царевич Димитрий, сын царя Ивана Грозного!»
Но он глушил в себе это. Разве поверит ему шляхта? Паны будут глумиться над ним, зубоскалить.
Волоча ногу, Отрепьев отошел от двери и снова возвратился на прежнее место. Подперев плечом колонну, посмотрел в зал, но опять увидел одну Марину. Григорий до боли кусал губы, дожидался, когда Марина мимо пройдет, и чуть слышно позвал:
— Панночка Марина!
Она услышала, остановилась. Зачем окликнул ее этот слуга князя Адама? В ожидании Марина недоуменно глядела на него.
— Панночка Марина, — выдохнул Отрепьев, — кохана моя!
— О-о! — подняла брови Мнишек. — Холоп Григорий забыл, что я дочь воеводы!
И, уходя, презрительно скривила губы. Отрепьев бросил ей вслед:
— Не Григорий я и не холоп!
Зима накатилась как-то враз. Еще вчера в Москве было тепло и слякотно, а ночью на мокрую землю щедро выпал снег, и к утру забрал мороз.
Кутаясь в шубу, боярин Семен Никитич Годунов возвращался из Холопьего приказа. Впряженные цугом кони резво тянули громоздкую колымагу. Слышались окрики ездовых, звонко щелкали бичи. Поставленную на сани колымагу качало на ухабах, заносило из стороны в сторону. В незакрытое оконце пробегали избы Арбата, высокие тыны боярских усадеб, закрытые лавочки купцов и мастеровых.
Семен Никитич ярился. Вчерашнего дня засекли голицынского воротного мужика. Покуда тот не испустил дух, дьяк все бубнил:
— Почто своечасно не донес, почто дал убечь монаху…
Разосланные по Москве приставы и стрельцы уж где и ни лазили, в церквах и монастырях караулили. Варлаам как в воду канул. А без его показаний к князю Голицыну не подступишься. Чем вину его докажешь?
Семен Годунов вздохнул, потер лоб:
— Надобно было Ваську еще в том разе зацепить, когда Романовых и Черкасских ссылали. Ино в разум не взял.
Вспомнил, как он, Семен Годунов, подкупил доносчиков на Романовых и Черкасских. Нашлись такие из их же дворни, какие показали, что князья на царя Бориса злоумышляют.
«Борис осерчает, — думал боярин Семен Никитич. — Да и по делам. Нонешние времена погрознее прежних. Воры к Москве подступали; чудовский монашек Гришка Отрепьев царевичем назвался, успел сбежать. Хоть и сидит в Речи Посполитой молчком, но надолго ли? О самозванце на Москве шепчутся…»
— Не ко времени государь прихварывает, — вслух произнес боярин. — Не случилось бы лиха. Федор характером слаб, а вокруг тайные недруги…
Годунов вытер слезящиеся глаза. Они у него раскосые, красные. Неожиданно открыл дверцу колымаги, замахал ездовому:
— Вороти к Голицыну!
Выбрался Семен Никитич Годунов из колымаги, глядь, княгиня идет, худая, лицо бледное, постное. Увидела боярина, поклонилась.
— Здравствуй, свет Семен Никитич.
— Здравствуй, княгинюшка! — прокричал во всю мочь Годунов.
Княгиня Голицына туговата на уши. На все хоромы кричать надобно, чтоб расслышала.
Голицына ручкой замахала:
— Не ори, Семен, чать, уши имею.
Вошел князь Василий, позвал жену:
— Не держи, Меланья, гостя на морозе. Проходи в палаты, боярин Семен Никитич.
И повел гостя. Княгиня за ними увязалась. Голицын раздраженно прикрикнул:
— Вели, Меланья, обед накрывать, гостя потчевать.
Годунов с Голицына глаз не сводил, сказал будто мимоходом:
— Слух есть, князь Василий, монах у тебя занятный проживает. По многим землям хаживал. К столу покликал бы. Люблю гиштории дивные.
Голицын круто обернулся:
— О чем речь твоя, боярин Семен Никитич? Я, поди, не игумен и монастыря не содержу. Коли и заходит какой бродяжка-инок, не гоню, крест имею. Богу Богово.
— Аль не слыхивал об иноке Варлааме? Он, поговаривают, не единожды у тебя живал.
— У меня, боярин Семен Никитич, для нищей братии хлеба предостаточно. И ежели в людской кого насытят, не возбраняю.
Перешли в трапезную. Гостя в святом углу усадили, сам князь рядом сел, княгиню по левую руку от себя усадил. Принялись за еду. Годунов придвинул к себе холодный поросячий бок, спросил:
— Слыхивал ли, князь, об Отрепьеве, самозванце?
Голицын жевать перестал, поднял на Годунова глаза:
— Откуда мне знать, боярин Семен Никитич. Поведай, ась? Я хоть до гишторий не охоч, но полюбопытствую.
— Смел ты, князь Василий. Но все ж куда подевал Варлаама? Больно видеть его желаю.
Голицын руками развел:
— Обижаешь, боярин Семен Никитич. Ведь сказывал, такого монаха нет у меня и не бывало.
— А что, князь Василий, о Чудовом монастыре тебе известно?
— Экий ты, боярин, заладил свое.
Княгиня, заслышав о Чудовом монастыре, вставила:
— Ноне к заутрене я в Чудов ездила, сам отец Пафнутий службу правил. Сла-авно!
— Помолчала бы! — прикрикнул на жену князь Василий.
Но княгиня вдруг пустилась в воспоминания:
— Лет десять назад ты, Семен, статный был.
Годунов усмехнулся, а княгиня свое:
— В те поры вы, Годуновы, еще не царствовали и род ваш не то Голицыных, но и пониже других числился…