Лжедмитрий I
Шрифт:
— Спасибо, отче, за доброту твою. — И поклонился.
Пока до кельи дошел, в голове мысль вертелась: с чем монах явился и какую весть подает князь Черкасский?
Инока застал сидящим на лавке. Видать, притомился в дальней дороге, теперь тихо дремал, прислонившись спиной к стене.
Заслышав скрип отворяемой двери, монах протер глаза, засуетился.
— Сиди, — повел рукой Филарет.
Остановившись рядом, заглянул монаху в глаза:
— Принес чего либо изустно расскажешь, Варлаам?
Инок приподнял полу пыльной власяницы, достал лист:
— Князь Иван Борисыч шлет тебе.
Филарет взял письмо, не начиная читать, справился:
— Здоров ли князь Черкасский?
— В печали пребывает Иван Борисыч.
Нахмурился Филарет:
— К чему печаль? Настанет пора, мы возвеселимся, и заплачут наши враги.
Развернул лист, беззвучно зашевелил губами. Отписывал ему князь Черкасский:
«…Письмо твое мною получено, и за то тебе, боярин Федор, благодарствую… Возрадовался я, слова твои читая, и вспомнил, как жил тот служилый человек Отрепьев, о коем описываешь, у тебя, а потом не один год у меня на подворье. А ныне живет он в Чудовом монастыре, о том я тебя уведомляю. С тобой я заодно. Верю, ударит час, и объявится названный нами царевич народу, назло нашему недругу.
А еще о том, о чем мы замыслили, отписал я князю Василию Васильевичу Голицыну, а он передал князю Василию Ивановичу Шуйскому.
Моя жизнь вельми суровая. Келья сырая и холодная. Нонешней зимой не единожды коченел. Грудь у меня простуженная, и очами я слепну…»
Сложил письмо Филарет, долго молчал, потом поднял на инока глаза:
— Не письмом, изустно скажи Ивану Борисычу, пусть здоровье свое бережет. А касаемо отрока, то как уговорено, так и останется.
Стают снега, вскроется Белое море. На самый край стылой земли, в Архангельск-город приплывут иноземные купцы. Хорошо известен этот торговый путь корабельщикам Англии и Голландии. Нередко заплывают они вверх по Северной Двине до самого Устюга, а то и того дальше, добираются где притоками, где волоком.
Однако в голодные годы редкие купцы на Русь заявлялись, лучших времен выжидали.
Весной тысяча шестьсот третьего года, когда очистились ото льда реки, в устье Сии бросил якорь небольшой парусник.
Боярину Семену Годунову зябко. В шубе и высокой собольей шапке стоял он у борта, берег разглядывал. Село изб в десять, вокруг лес к самой реке подступил.
Хоть и утомился боярин в дороге, а любопытно. Велика русская земля и красива. Вон вдали падь затянуло сизой дымкой. Горбятся поросшие хвойными деревьями холмы. Убегает лес на три стороны…
Плыл Семен Годунов в Архангельск по царскому указу. Дознались в Москве, что архангельский воевода город запустил и о порте не заботится. Не желал думать, какой Архангельск необычный город. Единственный морской порт у Руси.
Боярину Семену надлежало самолично во всем разобраться и воеводу, ежели надобность возникнет, наказать достойно, дабы другим неповадно было нерадиво государеву службу нести.
Корабельщики спустили на воду ладью, помогли боярину забраться и, подняв малый парус, отчалили от корабля. Подгоняемая попутным ветром, ладья весело побежала по Сии-реке. Шесть дюжих мореходов на веслах помогали парусу.
В Антониево-Сийском монастыре переполох. Как же, дядька царя приплыл! Игумен Иона ради такого случая велел приготовить обильный обед, сам молебен отслужил.
Не дожидаясь обеда, боярин Семен захотел один на один поговорить с иноком Филаретом. Уединились в Филаретовой келье, стали друг против друга. Хозяин негостеприимный, боярину и сесть не предложил, недобро поглядывал. А у Годунова глаза насмешливые:
— Отмаливаешь грехи, боярин Федор?
— Мой грех, боярин Семен, помене твоего, и уж куда сравнить с виной племянника твоего Бориса.
— Злобствуешь?
— Не злобствую, глаголю истину.
— Истину? В чем?
— В безвинности моей! Тебе ль, Семен, не знавать, как оболгали меня и иных бояр и князей родовитых, в монастыри сослали, с семьями разлучили. А все почему? Аль мыслишь, не знаю? И ты тут, боярин Семен, руку приложил, Борису угождал. За царство свое боитесь!
— Гордец ты? — покачал головой Годунов. — В твоем ли нынешнем звании? Пора бы смириться, в иноках, чать, ходишь.
— К смирению взываешь? — подался вперед Филарет. — Два года смирялся и ныне, коли б не затронул, молчал бы.
— Говори, да не забывайся! По государеву указу пострижен.
— Ха, государеву! — вскинул руки Филарет. — Неужли годуновский род в государи годный? Откуда у вас крови царской взяться? Уж не от худородного ли татарина Четы, откель род ваш повелся?
— А вы, Романовы, от какого колена себя упоминать начали? — повысил голос Годунов.
— Мы-то? А хоть бы от деда моего Романа Захарьина-Юрьева. Чать, дочь его женой самого царя Ивана Васильевича Грозного была. А вы же, Годуновы, чем держитесь на престоле российском? Наветами, клеветой, хитростью… Мне ли того не знать? Либо думаешь, забыл я пыточную, как допрос с меня ты и палач снимали? Аль мыслишь, запамятую это? Нет, врешь, помнить буду до скончания жизни. Погоди, придет и на тебя, боярин Семен, час, и на Бориса, отольются вам наши слезы. Недалеко то время! — Филарет поднял палец, погрозил.
— Ты кому грозишь? — Годунов протянул руку к Филаретовой бороде.
— Прочь! — гневно вскрикнул Романов. — Есть судьи над вами, Годуновыми!
Боярин Семен выскочил из кельи, хлопнув дверью. Увидел игумена.
— Глаз не спускай с Филарета. Кто из мира бывает, у него?
— Никто, боярин, — скрыл правду игумен.
— Гляди, отче, опасен Филарет. Государь передать тебе о том велел.
— Мне, боярин, ведомо. Да и пристав, какой привез боярина в нашу обитель, наказывал.