Лжедмитрий I
Шрифт:
Старуха с клюкой, в рванье, грозила под носом здорового детины крючковатым пальцем:
— С мое бы тебе, иное закукарекаешь! Эка морда!
— Ништо! Доберемся до них. Таких собак на осине вешать! — заломив шапку, кричал в толпе лихой мужик.
— Эй, кого ты, смутьян, вешать вознамерился? — Оттолкнув старуху, к мужику кинулся здоровый детина. — Пристава кличьте!
Народ детину оттеснил.
— Убирайся подобру!
И снова драка.
Расходились окровавленные, побитые. В драке о еде забыли.
Артамону Акинфиеву лихой мужик приглянулся — подался за ним. Тот по торгу петлял, словом то с одним, то с другим перекидывался. Приметил Артамошку:
— Чего следом ходишь, аль привязан?
Мужик худой, загорелей, борода смоляная, а глаза лукавые, щурятся, жгут Артамона насквозь.
— Любопытно мне. — Артамошка ответно усмехнулся. — Гадаю, что за человек ты, едрен-корень.
— Катись. — Мужик незлобно ругнулся. — Уж не твои ль приятели на меня накинулись?
— Возьми их себе, — озлился Артамон.
— Ладно, не серчай. Вижу сокола по полету. — Протянул Артамошке руку: — Держи, товарищем будешь. Звать-то как? Меня Хлопком кличут.
И, отступив на шаг, смерил Артамошку с ног до головы взглядом, тряхнул кудрями.
— Нравишься ты мне. А не взять ли тебя с собой? — Лукавые глаза прищурены, смеются.
Артамошка не понял, серьезно ли говорил Хлопко аль потешался над ним. Пригляделся повнимательней. Нет, мужик только с виду шутит, а на деле серьезно речь ведет. Спросил:
— Куда зовешь, едрен-корень?
— Много знать будешь, скоро состаришься. Ежели согласен, сказывай, не хошь — не пытай.
— Да ты мужик с норовом, — осерчал Артамон. — Как же мне давать слово, коль не ведаю, на что зовешь?
— Любопытствуешь? Слушай! Неподалеку поджидают меня товарищи. Коль желаешь, ходи за мной, нет — не прогневаюсь. Москва велика.
— А мне на Москве терять нечего, как появился здесь, так и уйду.
— К нам пристанешь, не пожалеешь, — сказал Хлопко. — Мы дружные, друг дружку в обиду не даем.
Покинули торг, шли, переговариваясь.
— Скажи мне, Хлопко, мужик бывалый, отчего неустройство на Руси?
Тот брови поднял, спросил удивленно:
— Аль сам не ведаешь? По боярской вине холопы бездомные бродят.
Повременив малость, снова сказал:
— У нас с тобой, Артамон Акинфиев, одна доля, ватага моя хоть не велика, но и не мала, кой-кому страху нагоним. Только одно не порешили: кое-кто из-под Москвы не желает трогаться, иные же на окрайну тянут — там не так голодно.
— А сам-то как, едрен-корень? — спросил Артамон.
— По мне, Артамошка, сподручней здесь оставаться. Я ватагу сколачивал не для того, чтобы, пузо набивши, подставить его светилу. У меня с боярами счеты. Будя, походил я у них в холопах, нынче вольной жизни изведал и атаманить желаю лихо.
— Так, значит, никуда не подашься?
Хлопко руками повел:
— Как товарищи.
— А ежли на окрайну потянут?
— Будь по-ихнему, однако в сытном краю не засижусь. Перебуду малость и с ватагой сызнова к Москве двинусь. — И притопнул лаптем. — Гулять, Артамошка, так не по-малому, вона сколь люда обиженного. Есть с кем нагнать страху на бояр. Сбудется и наш час.
— Ай да мужик! — воскликнул Артамон. — Пойду за тобой, куда покличешь!
На Покров припорошил землю первый снег, но продержался недолго. Днем отпустило, растаяло, и до конца октября тепло не уступало морозам.
Улетели последние журавли, потянулись клином в дальние южные края, где никогда не бывает холодов и, по рассказам купцов из тех земель, приезжавших в Москву до моровых лет, всегда греет солнце и зеленеют деревья, а крестьяне убирают урожай дважды в год.
Демид слышал об этих странах, но представить, какие они, не мог. Да и как это умом понять, когда все время лето, лето…
Чудно! Без зимы, без трескучих морозов живут люди. И неинтересно. Вот как назябнешься за зиму — весеннему дню, как дите малое, радуешься.
После Покрова Демид нарубил дров, сложил поленницу. В лесу, подступавшем к самой Москве, по сырым местам собрал мха, законопатил щели в избе. Не будет студено. Голодному мороз вдвойне опасен, Демид это знал. Зимой бездомный люд и моровой боится, и холода…
Вспоминал кузнец Артамошку. Хоть и мало пожил у него, но Демид привык к нему. Куда ушел? Переждал бы до весны. Так нет, потянуло доли своей поискать.
Чтоб руки по делу не скучали, хоть и работы нет, Демид кузницу открыл, горна не разжигая, по наковальне стукнул раз-другой молотком, прислушался. Нет, не веселый звон. На душе горько, и в животе пусто…
К ноябрю-грудню повалили снега, огородили Москву сугробами, завьюжило буранами, замело дороги. В прежние лета ноябрь на Москве шумел большим торгом. Со всех слобод и посадов сходился люд. Ремесленных дел умельцы и купцы всяк своим товаром похвалялись. Но на вторую моровую зиму вконец захирел торг. Не приехали в Москву иноземные гости. По голодной стране от разбойного люда и государева охрана не спасенье. Да и откуда быть безопасности, когда первые разбойники — бояре со своей челядью. Ограбят купеческий караван — и ищи на них управу.
В воскресный день вышел Демид на Лубянскую площадь. Лавки купцов почти все закрыты; не кричат, зазывая покупателя, бойкие торговки, не шумит, не кружит люд по торговым рядам.
Положил кузнец на утоптанный снег свои изделия, замки да дверные навесы, простоял до полудня, никто и не спросил. Лишь один мужик, опухший, кожа на синих руках потрескалась, задержался возле Демидова товара, горько посетовал:
— Зря ты, кузнец, старался, чего замыкать?
Демиду и самому это известно, да охота продать. Собрал кузнец замки, побрел домой.