Лжедмитрий I
Шрифт:
— Только и всего? Сам ведаешь, государь, князь Василий боится тебя, — прервал Годунова Иов. — А ко всему почитает. Шуйскому верь, сыне.
— А Голицыну? Послухи доносили, будто он к Шуйскому зачастил. К чему бы? И еще о чем уведомляют, Васька Голицын с иноком Филаретом сносится. Хотел я перехватить голицынского человека, да тот приставов перехитрил, ускользнул.
Борис вздохнул, помедлил. Снова заговорил:
— Я бы, отче, тому внимания не придавал, кабы хворь меня не одолела. Не стану таить от тебя, отче, изнутри она гложет меня, душевная. Не боюсь смерти, опасаюсь
— Не помышляй о смерти, государь. Кто ведает, где его смерть? Когда же и настанет она, то отныне род твой царственный, и царевичу Федору нечего опасаться ворогов. Никому иному, ему одному трон наследовать. Кто на государя законного восстанет — против Бога пойдет.
— А слухи о живом царевиче Димитрии? — вымолвил Борис, и губы его побелели от волнения.
— Полно, государь, досужие речи. Забудь о них! Да и давно то было, два лета назад. Поговорили и унялись, к чему старое ворошить, государь? Об этом забыто всеми. Ты един царь на Руси.
— Так, так, — согласно закивал Годунов. — Только чую, возродятся оные слухи. — И склонился к патриарху, зашептал: — Вчерашнюю ночь приснился мне отрок Димитрий. Слышь, отче?
Глаза у Годунова расширились, лицо побледнело, лоб покрыли крупные капли пота.
— Успокойся, сыне, нынче все к добру клонится. Весна дружная, вона как жизнь пробудилась!
Борис смахнул широким рукавом кафтана пот со лба, вздохнул:
— Радуюсь и я тому, отче. Уродилось бы лето доброе, год сытный. Ты, отче, да церковь и дворяне служилые моя опора. Князьям же с боярами именитыми веры не даю.
Иов поджал губы, ничего не ответил.
— Немцы-лекари отваром всяким меня пользуют, но мне от того не легче, — снова сказал Борис.
— Молись, сыне.
— Да уж я ль не стараюсь! На Чудов монастырь недавно сто рублей пожертвовал.
Иов поднялся:
— Душа у тебя, государь, добрая.
Борис открыл перед Иовом дверь. Подскочили дожидавшиеся его служки, взяли патриарха под локотки, свели с царского крыльца.
А в ночь один на один с мыслями. В голове от дум тесно. Борис метался, весь в поту. Крепко сжав виски ладонями, стонал, покой не наступал. Откуда ни возьмись, видение появилось. Годунов без труда узнал в нем покойного Клешнина. Согнулся окольничий, хихикал:
— Изведем, Борис Федорович, Дмитрейку, не кручинься, изведем.
Скалил зубы боярин, доволен.
— Изыди, — прошептал Годунов. — Отстань от меня, Ондрей.
Но Клешнин не собирался покидать опочивальню. Стоял, как наяву, перед Борисом:
— Не пужайся, Борис Федорович, от людского суда не укроешься.
Ясно слышал Годунов голос Клешнина. Оторвав от подушки голову, Борис слезно просил:
— Отстань от меня, Ондрей. Что тебе надобно?
Но Клешнин подступал к ложу, скалил зубы:
— Ничего от тебя мне, Борис Федорович, не нужно. А скоро и твоя смерть подоспеет, тогда вместе и ответствовать будем за Дмитрейку.
Жутко. Борис закрывался ладонью от видения, но оно не исчезало, скрипуче тянуло свое:
— Аль забыл, Борис Федорович, как призывал меня и сказывал: «Немощен царь Федор, умрет, сядет царем Димитрий, тогда и жди лиха, Клешнин. Всех, кто противу Нагих выступал, в ссылке сгноят…»
Годунов отмахивался от видения, кричал:
— Аль просил я тебя убивать Димитрия?
— Ха! — засмеялся Клешнин, и Бориса пробирал мороз. — Ты в те разы больше ничего и не сказывал, но я примечал, чего тебе желательно. И ты не восперечил словам моим, и когда я сказал: «Есть у меня верные люди, пошлем в Углич, они убьют Дмитрейку…» — ты кивал мне согласно. Запамятовал, Борис Федорович? Так ли? И когда я нашел на это дело дьяка Михайлу Битяговского с сыном Данилой да племянника его Никиту Качалова, а с ними Осипа Волохова, я от тебя супротив ничего не услышал. Более того, ты все ускорял Битяговского поторопиться в Углич… Теперь терпи, Борис Федорович, слушай. Есть, есть кровь младенца на тебе!
— На мне она, — согласно шептал испуганный Годунов и трясся в ознобе.
Видение исчезало, а Борис вспоминал: когда скончался царь Иван Васильевич Грозный и на царство сел его сын Федор, он, Борис, убедил шурина отправить Димитрия в Углич. Говаривал Годунов Федору: «Димитрий хоть и брат тебе по отцу, но по матери от Марии Нагой, не от твоего материнского рода. А посему род Нагих противу тебя, царь Федор, козни творить будет, злоумышлять, как бы тебя извести и Димитрия на престол посадить».
Борису вторила жена Федора Ирина. Вдвоем уговорили царя. Всех Нагих с малолетним царевичем Димитрием и матерью его Марией Нагой отправили в Углич.
А потом…
Борис настойчиво гнал от себя непрошеные мысли, но они лезли в голову.
— Не надо, не надо, — шептал Годунов, но тут снова раздался хриплый смешок Клешнина. Борис не видел его, однако слышал:
— Не желаешь? И все же я тебе расскажу. А было то так. Приехал в Углич Михайло Битяговский со своими людьми верными и почали искать, как бы царевича извести, и надоумились. Выждали, когда кормилица царевича гулять вывела, подошли хмельные, удалые. Осип Волохов взял Дмитрейку за руку и вопрошает: «Это, царевич, ожерелье, чать, новое?» Хи-хи! — дребезжаще засмеялся Клешнин и продолжал свое: — А младенец Дмитрейко Волохову ответствует: «Нет, ожерелье у меня, старое». Тут Осип нож из-за сапога выхватил и ткнул царевича в горло. Дмитрейко упал, кормилица на него сверху навалилась, прикрыла собой царевича от убийц. Данилка Битяговский с Никиткой Качаловым кормилицу оттащили, дорезали Дмитрейку…
— Замолкни! — крикнул Борис. — Не хочу слушать тебя!
— Хе-хе! Ужо нет, дай досказать! — прервал Годунова голос Клешнина. — А дале — увидел угличский пономарь, как царевича режут, зазвонил в колокол. Сбежался люд, и убили Битяговского с Качаловым и Волохова…
Потом Нагие отписали про смерть царевича царю Федору и в том письме винили тебя, Борис Федорович. Ты-де допослал убийц к Дмитрейке. Чать, помнишь такое?
Ты гонца перехватил, письмо забрал и со мной подменное сочинил. А в нем прописывалось, будто бы царевич Дмитрейка самолично зарезался, играючи в тычку. На падучую болезнь валил ты, Борис Федорович. Упал-де царевич на нож и проткнул горлышко…