Лжедмитрий I
Шрифт:
— Прочь, безумец!
— Хи-хи! — тоненько взвизгнул монах. — Забыл меня, инок Григорий? Мы с тобой жили в келье Чудова монастыря, из одной миски в трапезной хлебали. Какой ты еси царь? Ты беглый монах и расстрига Гришка Отрепьев!
— Хватайте его! — взревел Отрепьев. — В пыточную! Ах ты, пес годуновский!
Кинулись бояре на монашка, сбили с ног, поволокли. А он, покуда и слышно было, одно твердил:
— Не царю служите, антихристу Гришке Отрепьеву!
Не достояв до конца утреню — монах настроение испортил, Отрепьев вернулся во дворцовые палаты вместе с Басмановым. Закрылись в Крестовой палате.
— Ты, Петр, самолично побывай в пыточной, послушай, с чьих уст монах лаял меня.
— Добро, государь. — Басманов нахмурился, — Оно бы все ничего, государь, да не хотел тебя тревожить ране, а седни, когда такое приключилось, скажу… Кабы один монах такое плел несусветное, а то намедни с тем схватили дворянина Петьку Тургенева с мастеровым Федькой. Известно, что и сотник Смирной-Отрепьев подобное болтает.
Посуровел Григорий:
— Было время, Отрепьевы мне жизнь спасли, и за то хотел я одарить их. Однако, вижу, недостойны они милости. Сотник Смирной-Отрепьев народ смущал еще в Самборе, Годунов его ко мне подсылал. Я сотника тогда помиловал, отпустил, а ныне хватит. — Отрепьев потер лоб, зашагал по палате. — В ссылку Смирного-Отрепьева. И ничьей заступы не приемлю. — Остановился напротив Басманова. — Покличь ко мне патриарха. Велю ему монахов Чудова монастыря потрясти. Ожирели в богатстве, стыд растеряли. А все оттого, что в безделье монахи пребывают.
В пыточной чад.
Не в Разбойном приказе, какой воровскими делами ведал, а в глубоком тайном подземелье под дворцовыми хоромами жгут палачи раскаленным железом тело, ломают кости. Остроносый монашек сразу дух испустил, а дворянин Петька Тургенев да мастеровой Федор еще держатся.
Басманов сидел на лавке, спиной к стене прижался, а за столом дьяк с пером при свете свечи записывал, о чем государевы преступники сказывали.
Тургенев и мастеровой на Красной площади те же речи гнусные вели, царевича Димитрия вором и самозванцем обзывали.
Смотрел Басманов, как дюжие палачи катовали. Знобило его, хоть на нем и шуба, и шапка. Протянул руку, взял со стола корец с вином, выпил до дна. Вроде теплей стало, и дрожь унялась. Спросил:
— Скажи, Федька, чьи слова молвил?
Мастеровой зубы сцепил, мычит.
Махнул Басманов рукой:
— Оставьте его, — и указал на Тургенева — Может, дворянин Петр рот откроет!..
От мастерового палачи к Тургеневу подступили, подвесили на вывернутых руках, жаровню с углями под пятки сунули. Дворянин охнул, на время сознание потерял. Басманова затошнило. Сказал дьяку:
— Пытай и дале огнем ленивым. Коль до чего дознаешься, мне немедля перескажешь… Пошел я…
С превеликим трудом добрался Кнутсен до Москвы. В пути не раз пожалел о покинутой Риге, помянул недобрым словом того, кто первым рассказал ему о богатстве Московии, где стоит только пожелать — и золото само полезет в карман.
Покуда пивовар со своими бродягами доплыл до Архангельска, море едва их не потопило. А как с ганзейского корабля на русский пересели и по Двине пустились, тут храброму немцу от бесконечных и по-осеннему угрюмых лесов дурно сделалось.
Но чем ближе к Москве, тем чаще появлялись села, деревянные городки с церковками и монастырями, с причалами у реки и глухими бревенчатыми строениями на берегу. Кнутсен догадался: гости товары свои в них держали.
Москва встретила пивовара и его бродяг воскресным шумом торговых рядов, зазывными криками бойких баб, разносивших пирожки и сбитень. Не бухали, как на родине у Кнутсена, колокола в кирхах, а играли, переливали звоном на все лады. И хоть приплыл Кнутсен из известного всем мореходного города, однако Москва превзошла все ожидания пивовара. Правда, в Риге дома кирпичные, а здесь деревянные. Даже хоромы боярские и те из бревен рублены. А церкви почти все каменные, и Кремль тоже. Такого замка Кнутсен и его товарищи нигде не видели.
Рыцарские замки, которые так обильно понастроили по всей Прибалтике рыцари-крестоносцы, чтоб покорять местные народы, были иными, чем Московский Кремль. Замки давили своей мрачностью, а Кремль просторный, с высокими стрельчатыми башнями, упершись одной стороной в Москву-реку, легко вознесся на холме. И был Московский Кремль нарядный и дивный. То ли красили его резные стрельницы, то ли чешуя воротных башен, или золотые купола множества церквей и соборов, что так тесно окружили вымощенную камнем площадь Кремля, и царский дворец, и Грановитую палату.
А на Красной площади Кнутсен долго любовался большой церковью, называемой Покровским собором. Звонницы на нем необычные, витые, и весь собор с пристройками, башенками и переходами был затейлив.
День, и два, и неделю жил пивовар со своими бродягами в Москве. Сунулись было они с услугами в Стрелецкий приказ, а дьяки их на смех подняли, до боярина не допустили, вытолкали взашей: «У нас стрелецкое войско, а в немцах нужды не имеем».
Бродяги принялись во всем винить Кнутсена, сманил их, сулил золотые горы, а тут, в Московии, впору ноги бы не протянуть.
Пивовар и сам бы рад домой, да где денег на обратный путь возьмешь? Иноземцы, служившие в войске царя, не хотели замечать Кнутсена и его бродяг. Мало ли их на Русь является? Эдак коли каждого в службу брать, им самим ничего не достанется. Царь плату уменьшит, скажет: «Недовольны — ищите, где лучше…»
Неизвестно, чем бы кончилась затея пивовара нажиться в России, если бы один из сжалившихся над ними стрельцов не надоумил его.
— Обратись-ка ты, — посоветовал он, — к боярину Басманову. Он у нонешнего царя в большой чести…