Лжедмитрий II
Шрифт:
Гофмейстерина утешала:
— Кохана пани, Адель разумие, москали поклонятся царице Марине.
Стольник Михайло Молчанов вдрызг пьяным пребывал — накануне выдул высокий пузатый жбан романеи и ничем не закусывал.
Покуда за полжбана не перевалило, Молчанов еще мог рассуждать, сам с собой разговаривал.
Покоя не давали стольнику волнения душевные. Одолел Шаховской письмами, Масальского присылал. Нынче письмо от Шаховского получил. Убили князя Василия Масальского. И от чьей руки пал, Романова Ивана Никитича!
Переехав из Сандомира в Варшаву, Молчанов так и не получил аудиенции у короля, но дважды принимал его канцлер Сапега. Беседы, ничегонеобещание Михайло не нравились. Правда, Лев Сапега туманно намекал, что если сыщется Дмитрий, Речь Посполитая не оставит его без помощи. Стольник соображал, к чему клонит канцлер, но решиться объявить, что он, Михайло, и есть царь, не осмеливался, велик страх испытать судьбу Гришки Отрепьева…
А из Путивля князь Григорий Петрович торопил, требовал Дмитрия, под Москвой дворяне свою измену прикрыли его отсутствием. Болотников настаивал, чтобы царь Дмитрий прибыл к войску, народу казался. Но где его, Дмитрия, искать?
Михайло сунул руку в карман камзола, достал царскую печать, взглянул хмельными глазами и, постучав о столешницу, снова спрятал. Потянулся к жбану, придержав крышку, налил в медный, начищенный до блеска ковш. На ковше чеканка — полногрудая, раздобревшая полька с распущенными волосами. Она напоминала Молчанову сандомирскую воеводшу. Стольник пальцем провел по меди, хитро подморгнул пышнотелой польке:
— Что, пани воеводша, поди, соскучилась по мужику? Потому и отпускать не желала. «Оставайся, пан Михайло, оставайся».
Дмитрий! Мысли к нему ворочаются. Где его сыскать, кого царем наречь?
Этой зимой нос к носу чуть не столкнулся с московским послом. Волконский Варшаву покидал, в сани умащивался. Стольника Молчанова князь Григорий Константинович не заметил. Михайло от Сапеги было известно, что московские послы требовали его выдачи.
Молчанову до боли захотелось в Москву — побродить по людным площадям, у Кремля потолкаться, послушать родную речь и колокольный звон, поглазеть на кулачные бои, досыта поесть щей наваристых, жирной лапши на гусином потрохе, ухи стерляжьей. Своего, русского дохнуть…
Слезы потекли по щекам стольника. Он опустил голову на стол, заплакал пьяно.
Прощенные царем дворяне рабски служили Шуйскому. Послал их Василий усмирить чернь на Рязанщине, и Пашков с Ляпуновым люто казнили крестьян и холопов. Где проходили дворянские полки, народ искал убежища в лесах.
Ляпунов Пашкову завидовал:
— Удачлив ты, Истома, не упустишь своего. Успел бивать царевого воеводу Воротынского, с Болотниковым в одном ряду стоял, а теперь у государя выше нашего в чести.
Пашков ему ответно:
— Поделом, Прокопий. Хоть ты и первым к Шуйскому подался, а всего тысячи две дворян и служилых с собой привел, я же все десять.
Ляпунов нахмурился, но возразить нечем. От Рязани Пашков повел полки к Серпухову на соединение с царскими воеводами, отброшенными от Калуги.
Не впервой митрополиту Филарету посещать патриаршие покои. Любил его Гермоген, не раз призывал для совета, сокровенными думами делился.
Высшей церковной властью не без помощи нового царя наделен патриарх Гермоген, однако Шуйским недоволен. О том на сей раз у Гермогена с Филаретом разговор состоялся.
Они сидели в патриаршей библиотеке, заменявшей Гермогену кабинет. Подчас, засидевшись за чтением и писанием до полуночи, патриарх и спал здесь.
Книжник и знаток многих языков, Гермоген хранил и первопечатного Апостола, и Четьи-Минеи, и летописные своды, и еще разные другие церковные и светские книги и научные трактаты.
Болезненный, с глубоко запавшими глазами и тихим голосом, Гермоген мог преобразиться в любую минуту. Тогда речь его становилась жаркой, громовой, резкой. Вот и сегодня начали со смуты российской, а кончили царствованием Шуйского.
— Для государя державы российской царю надлежит иметь волю и ум светлый, быстрый. К печали, не зрю сего у Василия, и нам, брат Филарет, Богом дадено наставлять государя.
Митрополит кивал согласно, а патриарх продолжал рассуждать:
— Государство в разбое, воеводы вора Ивашку Болотникова никак не одолеют.
— Во все лета истинные государи на Руси воинами были, — заметил Филарет. — И Василию не сиднем бы дни коротать во дворце да сенными девками тешиться.
Гермоген проницательно взглянул в глаза митрополиту. Но не возразил, одобрил:
— Сором, воистину сором. О царском блуде злословят. Велю ту распутную девку Овдотью, какая государя к разврату склоняет, в дальний монастырь постричь. А государя женить. Позабыл Святое Писание: «Во избежание блуда каждый имей свою жену и каждая имей своего мужа».
Митрополит насторожился. В планах Филарета браку Шуйского места не отводилось. Только и сказал:
— Озлится государь за Овдотью.
Гермоген насупился.
— Волей своей, патриаршей. — Постучал посохом о пол. — Князь Петр Буйносов-Ростовский дочь свою Марию подводил под благословение. Агница велелепная, ластовица, чем не царица!
— Духом слаб и немощен телом Василий, — снова не сдержался со словом Филарет. — На муки обречем Марию.
— Истину глаголешь, но видит Бог, государю супруга для взбодрости потребна, кровь свежестью обновить. Однако нынче о другом, допрежь вора Ивашку Болотникова с разбойниками не извели, можно ль мыслить о царском бракосочетании? Казак беглый назвался царевичем Петром, на Волге грабежами промышлял, нынче в Туле объявился. Заворовавшиеся князья Шаховской и Телятевский приняли его. Кем возомнил себя, каторжник окаянный, сыном царским!