Шрифт:
Лжедьявол
Сентябрь
Начинает светать. За окном облачно, и облака окрашиваются багрянцем. Это красиво и в то же время несколько пугающе, потому что розоватые оборванные края кажутся мне этим утром пропитанными кровью. Я отвожу от них взгляд, опускаю его на свои сцепленные руки, покоящиеся на коленях.
– Моё имя Алиса, – говорю я. – И я одинока.
Раздаются редкие унылые хлопки – это я сама себе аплодирую. Я сижу в гордом одиночестве на кухне, передо мной чашка с остывшим кофе
И иногда, увы, даже самые, казалось бы, близкие люди, проведшие рядом не один год, оказываются самыми что ни на есть первыми встречными. Чужаками.
Сентябрь едва занялся, и светает сейчас рано. В этот час чужаки мирно посапывают в своих постелях, обняв друг друга – не спят только одиночки. Они гнездятся на подоконниках у распахнутых настежь окон, вдыхают утреннюю сырость и прохладу рассвета, они опрокидывают на книги кофе и чай, чертыхаются, кто-то плачет, кто-то щёлкает зажигалкой и закуривает, кто-то идёт за тряпкой, вытирает чайную лужицу с подоконника и оставляет книгу сохнуть, надеясь, что буквы не поплывут.
Босые ноги неслышно ступают по ламинату – толку от этого никакого, потому что дверь всё равно предательски скрипит, замок на ней щёлкает – я бы и рада сделать со всем этим что-нибудь, вот только понятия не имею, что.
В моей комнате окно тоже открыто настежь, не из соображений атмосферности или эстетики, а из-за жары. Скоро она спадёт, и каждому одиночке придётся затворить створку, запереть себя в комнате наедине с самим собой. А пока мы как будто бы немного связаны. Пока у нас есть как минимум неделя… Я забираюсь на подоконник, свешиваю ноги на улицу и затягиваю арию Гризабеллы. Не люблю «Кошек», но эта чёртова песня, похоже, намертво увязла в моей голове.
Я не умею петь, говоря совсем уж откровенно, и довольно быстро моя песня начинает пищать фальцетом, словно комар, а потом и вовсе стихает.
Сидящая в окне общежития напротив фигура неопределённого пола недовольно смотрит на меня. Я думаю, что недовольно – зрение у меня ни к чёрту, поэтому не вижу наверняка, но едва ли ей понравилось моё пение. Я виновато улыбаюсь, но она тоже едва ли может это заметить, и падаю внутрь комнаты на смятое одеяло, на старую скрипучую кровать, проседающую под моим весом. Ноги, фиолетово-жёлтые от синяков, ударяются о спинку кровати.
Мне бы, наверное, выйти сейчас вниз, махнуть рукой этой одиночке из общежития напротив, познакомиться, выяснить всё-таки он это или она, пойти гулять по рассветным улицам и, может быть, растворить наше одиночество. Что, кстати, будет, если его растворить? Станем чужаками? Они уже, наверное, не будут чужаками для нас, будут такими же как мы. Вернее, мы будем как они. Не будем носа из-под одеяла высовывать до рассвета, не будем пропускать сквозь себя призрачные, прекрасные моменты? Станем шумными и дикими?..
Когда я подскакиваю и кидаюсь к окну, одиночки там уже нет. Может, тоже упала в кровать как переспелая груша, а может, это и не была одиночка: мало ли кто курит в пять утра.
Я снова сажусь, подтягивая ноги к груди: грядёт осень, а после – бесконечно долгая зима, в которую меня будет греть разве что батарея. Тяжело вздыхаю:
– Мне бы хоть кошку…
Старая кровать протяжно стонет мне в ответ.
У кого-то звонит будильник, и дом просыпается шлёпаньем чьих-то стоп, хлопаньем дверей, свистом чайника, руганью. В мою дверь стучат.
– Алиса, просыпайся! Алиса?
Дверь распахивается: на пороге всклокоченная женщина в сползающем с плеча халате, с бледными веснушками на щеках и мягкими пушистыми волосами, которые выглядят так, будто её только что ударили током – это у нас семейное. Мне часто говорят, что я похожа на неё и внешне, и характером. Может, она тоже была когда-то одиночкой?
– Тебе нравятся рассветы? – пробую я завязать разговор.
– Мне нравится спать, – честно признаётся она. – Попробуй как-нибудь вместо своих ночных чаепитий.
Нет, пожалуй, тётя никогда не была одиночкой. А может, в её время у одиночек были какие-то свои ритуалы. Но я всё-таки думаю, что у неё была компания.
Не вставая с кровати, начинаю стягивать пижаму. На кухне гремят посудой, я чувствую запах кофе, слышу треск раскалённого масла. Я ненавижу утра за их шум и суету, за сонные физиономии и резкие возгласы – это ведь не моя вина, если кто-то не выспался или не успел позавтракать! Никто не виноват, если вы опоздали на автобус, если вас окатили из лужи, если вы уронили мобильный – никто не виноват, но вы всё равно срываетесь на людях, которые случайно оказались рядом.
– Обычная воровка! – слышу я возгласы дяди из-за двери. – Да плевать мне на её мотивы!
О чём этот спор? О сюжете в новостях? Тётя наверняка пытается выгородить воровку: у неё доброе сердце, она каждого готова понять и простить. Может, дело даже и не в новостях. Может, к соседской старушке опять приходила дочь-наркоманка, вымогала деньги, а не получив, сама распотрошила заначку.
А почему её не жалею я? Эта наркоманка ведь тоже одинока… Как знать, может, скоро я тоже начну воровать и принимать наркотики? От одиночества, от любви и ненависти к утрам… Смеюсь. Принимать героин, как лекарство от утр – разве не смешно? Одиночки улыбнутся, когда я расскажу это, но не чужаки. Потому они и чужаки – не понимают наших обычаев и обрядов, у них другие праздники, другие боги, другие идеалы… У них, наверное, даже другие взгляды на воровство.
Может даже, что в краже на кухне обвиняют совсем не соседскую дочку-наркоманку, а меня саму. Не досчитались сотни в кошельке, помады на полке, пирожного в коробке – и ну, Алиса виновата! Я испорченный ребёнок, избалованный и изнеженный – так говорит дядя. Он не любит меня – строго говоря, любить меня и не за что – и я плачу ему тем же. Тётя выступает в роли громоотвода.
– Борь, перестань! – велит она ему с кухни. Громко достаточно, чтобы разговор услышали соседи, но недостаточно, чтобы я не уловила, как нож соскальзывает с колбасы и звонко ударяет о разделочную доску. Нервы тётки на пределе. – Ей детей нечем было кормить. Не говори, что ты бы ради маленьких на кражу не пошёл.