М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество
Шрифт:
Маленькое замечание об одной характерной частности, связывающей эти последние психологические этюды Салтыкова с его позднейшими произведениями: в очерке „Лузгин“ мы впервые у Салтыкова встречаем фамилию действительного статского советника Стрекозы и княгини ОболдуйТаракановой. Тема о фамилиях в сатире Салтыкова заслуживает отдельного экскурса; здесь достаточно указать, что и со Стрекозой, и с ОболдуйТаракановым читатель еще неоднократно встретится в позднейших циклах Салтыкова. Другое замечание мимоходом: множество мелких авторских купюр (особенно в очерке „Горехвастов“) показывает, как тщательно правил Салтыков текст „Губернских очерков“», приводя их в окончательный вид для последних изданий.
Отдел «В остроге» снова переносит нас от психологических этюдов к жанровым «обличительным очеркам» Щедрина. Характерно в первом же из этих очерков («Посещение первое») отношение автора к тюрьме и к заключенным в ней, — отношение, которое оказалось даже «нецензурным» в ту эпоху, по своей либеральной тенденции. На первой же странице этого очерка цензурой был вычеркнут целый абзац, мысль которого характеризуется уже начальной фазой: «Нам слышатся из тюрьмы голоса, полные силы и мощи»… В нем, конечно, совершенно нецензурными для 1856 года (и не только 1856 года) были мысли и слова, что «свобода лучшее достояние человека», что «лишение свободы противоестественно само по себе», что
Последний отдел, «Казусные обстоятельства», целиком посвящен расколу, но об очерках этого отдела здесь не придется много говорить, так как о них много упоминалось попутно с рассказом о дознаниях Салтыкова по делу Ситникова. Здесь достаточно указать, что очерк «Старец» носил сперва заглавие «Мельхиседек» — имя, хорошо известное нам по рапортам Салтыковаследователя [91] , и что целый ряд лиц из рапортов Салтыкова перешел на страницы этого очерка. Действие происходит в местности, «которая составляет как бы угол, где сходятся границы трех обширнейших и русском царстве губерний: Вологодской, Вятской и Пермской», — т. е. как раз там, где Салтыковследователь производил значительную часть своего дознания (Глазовский уезд Вятской губернии). Одним из главных лиц рассказа является «старица, или, попростому сказать, солдатская дочь… Прозывается она Натальей, происхождением от семени солдатского и родилась в Перми. Жила она, слышь, долгое время в иргизских монастырях, да там будто и схиму приняла». Все это возвращает нас к делу беглого раскольника Ситникова, в котором такую важную роль играла инокиня Тарсилла, она же унтерофицерская дочь Наталья Мокеева. В очерке «Старец» рассказывается про нее, что она выдавала себя за генеральскую дочь, кричала на мужиков, предъявляла им какую-то бумагу и заставила их «верстах в пяти от деревни» построить себе большущие хоромы, в которых укрывала беглых рекрутов: все это от слова и до слова взЯ-то из рапортов Салтыковаследователя вплоть до мельчайших мелочей. То же самое придется повторить и о рассказе «Матушка Мавра Кузьмовна», где город С*** — несомненно Сарапуль, а «лжепоп» Андрюшка — по всей вероятности Ситников. В своих рассказах из отдела «Казусные обстоятельства» Салтыков богатейшим образом использовал материал следственного дела, которое он вел годом и двумя годами ранее.
91
Вариант начала «Старца», озаглавленного «Мельхиседек», сохранился в черновом автографе Салтыкова (Бумаги Пушкинского Дома, из архива М. Стасюлевича) и был напечатан Вл. Кранихфельдом в «Русских Ведомостях» 1914 г., № 97
Но здесь интересно не это обстоятельство, а основной вопрос: как же теперь Салтыков, уже не следователь, а «обличительный» писатель, относился к вопросу о расколе и гонении на него? Ответ на этот вопрос дает большой эпиграф к рассказу «Матушка Мавра Кузьмовна» и первая страница очерка «Старец». Эпиграф взят из статьи гр. Н. С. Толстого «Заволжская часть Макарьевского уезда, Нижегородской губернии» («Московские Ведомости» 1837 г., № 3) и начинается строками: «Пропаганда, по моему, мнению, может быть отражена лишь пропагандою», — этим признанием сам Салтыков вынес обвинительный приговор недавним своим действиям и мероприятиям. Но это не значит, чтобы он в это время еще изменил свой взгляд на раскол, как на явление отрицательное [92] . В этом отношении характерна первая страница очерка «Старец», в которой старец этот устами автора говорит, что дело его «было неправое» и что просветила его только «благость», милосердие «великого монарха», прекратившего гонения на раскол. Интересно, что и эту страницу, и эпиграф к рассказу «Матушка Мавра Кузьмовна» Салтыков вычеркнул из позднейших изданий «Губернских очерков», начиная с 3го. Кроме того, из этих очерков, посвященных расколу, выброшено много мелочей, почти все то, что позволило рецензенту «Русского Инвалида» (1857 г., № 26) заявить, что в очерках этих разоблачаются «лицемерство и проделки раскольников». Цензура, наоборот, старательно вычеркнула из журнального текста те места, которые говорили о светлых сторонах раскола; так вычеркнут был абзац, начинающийся словами старца: «Сердце у меня сызмальства уже к богу лежало», и следующий за ним, в которых старецраскольник говорит о «неповинной крови мучеников» за раскол, о том, как «они, наши заступники, в лютых мучениях имя божие прославляли и на мучителей своих божеское милосердие призывали». В позднейших изданиях все эти места были восстановлены Салтыковым.
92
Это станет особенно ясно при изучении повести «Тихое пристанище» и ее первых набросков; см. ниже, гл. IX
Мы подошли к концу «Губернских очерков», к «Дороге», замыкающей их «вместо эпилога» — и видим теперь, какой богатый и разнообразный материал своей провинциальной жизни отразил Салтыков в этих очерках, прославивших его имя. Он еще не проявил в них почти никакого литературного новаторства, пользовался старыми формами, выработаанными гоголевской школой, но впечатление от «Губернских очерков» было громадно именно потому, что в старые формы эти был вложен новый и свежий бытовой материал, вскрывавший язвы провинциальной и бюрократической жизни. Новый материал был подан красочно и ярко; старые формы не позволили, однако, этому циклу Салтыкова стать новой вехой на пути истории литературы. Новые формы для своего творчества Салтыков нашел не сразу, вырабатывал их мало-по-малу в течение целого десятилетия после «Губернских очерков», и мы об этом не раз еще будем говорить. Здесь же, в заключение этого краткого обзора первого цикла Салтыкова, необходимо подчеркнуть одно обстоятельство, связанное с позднейшей работой Салтыкова над этим первым своим «настоящим» литературным проиэведением. Мы видели, как многочисленны вставки, выпуски и варианты окончательного текста; гораздо больший интерес представляют те незначительные на первый взгляд изменения, которыми пестрит основной текст «Губернских очерков» по сравнению с их
Общий вывод: значение «Губернских очерков» в эпоху их появления было не столько литературное, сколько общественное. Литературно они были только завершением развития форм, созданных Гоголем и «натуральной школой». То «свое», что было в «Губернских очерках», независимо от их бытового материала, сказалось лишь в последующих циклах Салтыкова, мало-по-малу находившего, свой путь — и темы, и стиль, и форму произведений.
Но общественное значение этих «обличительных очерков», было громадно; рассказом о нем и надо заключить знакомство с первым произведением Щедрина, с этих пор в течение тридцати лет стоявшего на вершинах русской литературы.
«Губернские очерки» тесно связаны со своей эпохой, и головокружительный успех их объясняется не их литературными достоинствами, но темой их и временем появления. Тему эту русское общество той эпохи поняло как «раскрытие язв провинциального бюрократизма», что являлось как нельзя более своевременным в первый год пробуждающегося общественного самосознания после катастрофы Крымской войны, похоронившей под своими развалинами мертвый, гнетущий режим Николаевской эпохи. Каким освобождением для всего живого явилась смерть Николая I — об этом образно сказал Герцен в «Былом и думах». Он немедленно стал издавать в Лондоне «Полярную Звезду», а с середины 1857 года — и знаменитый «Колокол». В России начиналось возрождение мысли и слова; в «Современнике» все громче и громче стали звучать голоса Чернышевского и Добролюбова; появились новые журналы — либеральный «Русский Вестник», ставянофильская «Русская Беседа»; приступали к решению «крестьянского вопроса» и освобождению крестьян; «язвы» старого режима вскрывались в целом ряде ходивших по рукам «записок» и «писем» — Погодина, Самарина, Кошелева, Кавелина и др.
Появление в такое время «Губернских очерков» Салтыкова было поэтому как нельзя более удачным. Они вскрывали в глазах читающей публики той эпохи провинциальный бюрократизм, одну из самых застарелых «язв» Николаевского режима, которая оказалась наиболее неизлечимой среди всех других и не излечена до наших дней. Салтыков оказался Колумбом неисследованной области — «провинциального чиновничества», начиная от самодуров губернаторов и кончая мелкими взЯ-точниками в губернии и уездах. Как это всегда бывает — Колумбы имеют предшественников; и у Салтыкова в этой области их было не мало в русской литературе XVIII–XIX вв., начиная от «Ябеды» Капниста 1798 года и даже от сатирических листков середины XVIII века, вплоть до «Ревизора» и ряда позднейших произведений «натуральной школы» [93] . Но в последние годы Николаевского режима всякое «сатирическое отношение» к чиновничеству было строжайше воспрещено; уже на исходе этого режима, в 1854 году, подверглись каре два типично «салтыковские» очерка, напечатанные в журнале Погодина «Москвитянине»: повесть Лихачева «Мечтатель» и очерк Раевского «Из записок почтмейстера». Цензора, пропустившие эти совершенно бесцветные и невинные произведения, были уволены со службы.
93
Этой темы касаются статьи Е. Эдельсона «Наша современная сатира» («Библиотека для Чтения» 1863 г., № 8) и А. Бова (псевдоним А. Суворина) «Историческая сатира» («Вестник Европы» 1871 г., № 4); о последней из этих статей еще будет речь в главе об «Истории одного города»
Очерки Салтыкова, как мы знаем, тоже претерпели различные цензурные мытарства и искажения, но все же могли появиться в свет и произвели громадное впечатление. «Реальный комментарий» к ним не представляет ни малейшего интереса, если бы даже и был полностью возможен. Мы видели, например, что под именем семьи Прониных, в «Губернских очерках» выведены вятские друзья Салтыкова, Ионины; но вряд ли подобный факт может представлять большой интерес. Кто из двух вятских губернаторов эпохи Салтыкова — Середа и Семенов — был (и был ли) князем Чебылкиным, а кто генералом Голубовицким — ни мало не интересно, равно как и то, существовали ли, как портреты, Фейеры, Порфирии Петровичи и прочие герои «Губернских очерков». В упоминавшихся выше воспоминаниях Л. Спасской указываются вятские прототипы очерков Салтыкова: Порфирием Петровичем был Г. И. Макаров, советник питейного отдела, князем Чебылкиным — губернатор Семенов, генералом Голубовицким — губернатор Середа, «приятным семейством» Размановских — семья губернского стряпчего (прокурора) Шиллинга и т. д. Мы, в свою очередь, могли бы указать на ряд если и не лиц, то во всяком случае фамилий, перенесенных из вятской провинции на страницы очерков Салтыкова. Выше было уже указано, что городничий Фейер обязан своей фамилией сарапульскому городничему фонДрейеру (в воспоминаниях А. Кони «На жизненном пути» рассказывается, между прочим, о встрече автора с живым прототипом Фейера); сарапульский купец Ижболдин, которого Салтыковследователь допрашивал по делу о раскольнике Ситникове, обратился в сцене «Что такое коммерция?» в купца Ижбурдина; фамилия исправника Жирицкого могла дать начало одному из ярких типов «Губернских очерков» поручику Живновскому и т. д.
Ряд этих примеров можно было бы еще значительно увеличить; в воспоминаниях вятских старожилов не раз подчеркивалось, что «кажется несомненным, что „Губернские очерки“ писаны с натуры» [94] . Все это несомненно, само собою понятно, и потому мало интересно. Прав был Добролюбов, объясняя громадный успех «обличительных очерков» не портретностью, а типичностью действующих в них лиц. «Публика признала действительность фактов, сообщаемых в повестях, и читала их не как вымышленные повести, а как рассказы об истинных происшествиях… У г. Щедрина описан, например, Порфирий Петрович: я знал двоих Порфириев Петровичей, и весь город у нас знал их; есть у него городничий Фейер: и Фейеров видел я несколько… Разумеется, еще чаще видали мы Чичиковых, Хлестаковых, СквозниковДмухановских, Держиморд и пр. Но об этом я уж не говорю. У Гоголя такая уж сила таланта была, что до сих пор, куда не обернешься, так все и кажется, что перед тобой стоит или Чичиков, или Хлестаков, а если ни тот, ни другой, то уж наверное Земляника…» [95] .
94
См., например, две заметки вятского купца Кузнецова: «М. Е. Салтыков. Эпизод из пребывания его в Вятке» и «К Губернским очеркам М. Е. Салтыкова», «Русская Старина» 1890 г., No№ 6 и 11
95
Добролюбов, «Первое полное собрание сочинений», т. III, стр. 120