Мадемуазель де Мопен
Шрифт:
Но с моим приездом все переменилось. Сперва мне казалось, что если бы я держалась в тесных границах неукоснительной и холодной вежливости, она бы не обратила на меня особого внимания; но на самом деле в дальнейшем мне пришлось убедиться, что моя холодность ничего не изменила бы, и предположение мое, при всей его скромности, было совершенно безосновательно. Увы! Ничто не может отвратить роковой склонности и никто не в силах избежать благотворного или пагубного влияния своей звезды.
Розетте выпала участь любить единожды в жизни, притом любить безнадежно; этому положено было сбыться, и это сбылось.
Меня полюбили, Грациоза! И это было так сладко, хоть любившая меня была женщиной, а в любви столь извращенной всегда есть нечто тягостное, чего не бывает в любви другого рода — и все же как это сладко! Просыпаться ночью и, приподнявшись с подушек, говорить себе: «Кто-то думает и мечтает обо мне, моя жизнь кому-то интересна, от моего взгляда или движения губ зависят радость или грусть другого человека; словцо, которое я обронила наугад, бережно подхватят и будут часами толковать и так и сяк; я — полюс, к которому стремится беспокойный магнит; мои глаза — небо, а губы — рай, но рай более вожделенный, чем осязаемый; умри я — теплый ливень слез оросит мой прах, и на могиле моей будет цветов больше, чем в свадебной корзине с подарками; ежели мне будет грозить опасность, найдется человек, который бросится между острием шпаги и моей грудью; этот человек пожертвует собой ради меня! Это прекрасно, и не знаю, чего еще можно желать на свете».
Такие мысли доставляли мне удовольствие, которым я себя попрекала, ибо за все это мне нечем было отплатить: я оказалась в положении бедняка, принимающего подарки от богатого и щедрого друга без надежды когда-нибудь воздать ему тем же. То, что меня так любят, приводило меня в восторг, и временами я со странным удовольствием отдавалась этому чувству. Поскольку все называли меня «сударь» и обращались со мной, как с мужчиной, я безотчетно забывала, что я женщина; платье, которое я носила, представлялось мне моим обычным нарядом, и я не помнила, что прежде одевалась по-другому; я уже не думала, что на самом-то деле я просто-напросто юная сумасбродка, сменившая иглу на шпагу и юбку на штаны.
Многие мужчины куда больше, чем я, заслуживают того, чтобы считаться женщинами. Во мне женского только грудь, да легкая округлость фигуры, да руки поизящнее мужских; юбка более пристала моим бедрам, нежели моему уму. Душа нередко бывает другого пола, чем тело, и это противоречие неизбежно порождает огромную путаницу. А, например, не приди я к сумасбродному на первый взгляд, но по сути весьма разумному решению отказаться от одежды, свойственной полу, к коему принадлежу лишь телесно и по воле случая, чувствовала бы себя глубоко несчастной: я люблю лошадей, фехтование, все упражнения, требующие большой силы, обожаю карабкаться и бегать повсюду, как мальчишка; мне скучно сидеть, составив вместе ноги, а локти прижав к телу, потуплять глаза, говорить тоненьким мелодичным и медовым голоском и по десять миллионов раз продевать обрывок шерстяной нитки в дырочки канвы; меньше всего на свете я люблю слушаться других, а слово, которое чаще других приходит мне на язык, звучит так: «Хочу!» Под моим гладким лбом и шелковистыми волосами бродят энергичные мужские мысли; все изящные пустяки, главным образом прельщающие женщин, всегда волновали меня весьма умеренно, и подобно Ахиллу, ряженному девушкой, я охотно отложила бы зеркальце ради шпаги. Единственное, что мне нравится в женщинах — это их красота; несмотря на все сопряженные с ней неудобства, я не желала бы отказаться от своей внешней формы, как мало ни подходит она к облеченному ею духу.
В такой интриге есть нечто новое и дразнящее, и я забавлялась бы ею вовсю, если бы бедняжка Розетта не приняла ее настолько всерьез. Она полюбила меня с восхитительной истовостью и простосердечием, всеми силами своей прекрасной, доброй души, тою любовью, какая недоступна мужчинам и о какой они не могут составить себе даже отдаленное понятие, любовью деликатной и пылкой, именно так, как мне хотелось бы, чтобы меня любили, и как я полюбила бы сама, если бы наяву повстречала свою мечту. Какое прекрасное сокровище утеряно, какой чистый, прозрачный жемчуг пропал, и уже никогда ныряльщики не отыщут его в ларце моря! Какое сладчайшее дыхание, какие нежные вздохи растаяли в воздухе, а ведь их могли выпить чистые влюбленные уста!
Эта любовь могла одарить великим счастьем какого-нибудь юношу! Сколько их, незадачливых, красивых, прелестных, одаренных, полных чувства и ума, тщетно на коленях взывали к бесчувственным угрюмым идолам! Сколько нежных и добрых душ с отчаянием ринулись в объятия куртизанок или угасли в тишине, как лампады в гробницах, а ведь искренняя любовь могла спасти их от распутства и смерти!
Как причудливы людские судьбы! И как глумлив и насмешлив случай!
Мне досталось то, о чем пламенно мечтало столько людей, а я не желаю этого и не могу желать. Вздорной девице взбрело на ум пуститься в странствия, переодевшись мужчиной, чтобы немного разобраться в том, как вести себя по отношению к будущим любовникам; она спит на постоялом дворе с достойным братом, который за руку приводит ее к своей сестре, и та, недолго думая, влюбляется в гостью, как кошка, как горлица и прочие самые привязчивые и томные существа на земле. Яснее ясного, что, будь я молодым человеком, который мог бы воспользоваться случаем, все обернулось бы совсем по-другому, и дама, чего доброго, прониклась бы ко мне отвращением. Судьба обожает посылать туфли тем, у кого вместо ноги деревяшка, и перчатки тем, у кого нет рук; наследство, которое позволило бы вам жить припеваючи, обычно достается вам в день вашей смерти.
Время от времени — не так часто, как ей бы того хотелось — я навещала Розетту у нее в алькове; обычно она принимала лишь после того, как встанет с постели, однако для меня делалось исключение. Ради меня охотно сделали бы еще множество других исключений, если бы я захотела; но как говорится, самая прекрасная девушка не может дать больше того, что у нее есть, а то, что было у меня, едва ли пригодилось бы Розетте.
Она протягивала мне крохотную ручку для поцелуя; признаюсь, что целовала ее не без удовольствия: ручка эта весьма нежная, очень белая, восхитительно надушенная и слегка умягченная чуть заметной испариной: я чувствовала, как она дрожит, соприкасаясь с моими губами, которые я с умыслом не отнимала как можно дольше. Тогда Розетта приходила в смятение и с умоляющим видом обращала ко мне свои удлиненные глаза, отуманенные истомой и блестящие влажным и прозрачным светом, потом она роняла на подушку свою хорошенькую головку, которая прежде была приподнята мне навстречу. Я видела, как вздымается под одеялом ее беспокойная грудь, как Розетта порывисто ворочается в постели. Наверняка, будь на моем месте тот, кто способен дерзнуть, он дерзнул бы на многое, и можно не сомневаться, что ему были бы признательны за его отвагу и не осуждали бы за то, что он пропустил, не читая, несколько глав в романе.
Так проводила я с ней часок-другой, не выпуская руки, лежавшей поверх одеяла; мы вели нескончаемые очаровательные беседы; Розетта, вся поглощенная любовью, была, однако, настолько уверена в успехе, что свобода и жизнерадостность суждений почти ей не изменяла. Лишь иногда страсть набрасывала на ее веселость прозрачную пелену сладостной меланхолии, сообщавшую красавице еще больше пикантности.
И впрямь, где это видано, чтобы юный дебютант, каким я притворялась, не счел себя на верху блаженства от выпавшей ему подобной удачи и не воспользовался ею как нельзя лучше! Розетта, в самом деле, была не из тех дам, с которыми можно обойтись чересчур жестоко, и не зная толком, чего от меня ждать, она уповала уж если не на мою любовь, то, во всяком случае, на свои чары и на мою молодость.
Однако дело начинало несколько затягиваться и выходить за отведенные ему сроки, и она забеспокоилась: льстивые речи и пылкие уверения, к которым я прибегала все чаще, едва ли могли вернуть ей прежнюю безмятежность. Ее удивляли во мне две вещи, и она подмечала в моем поведении противоречия, коих не могла истолковать: на словах я была горяча, а в поступках — холодна.
Тебе ли не знать лучше всех, милая Грациоза, что дружба моя обладает всеми признаками страсти: она бывает стремительной, пылкой, слепой, с любовью ее роднит даже ревность, а к Розетте я питаю почти такую же дружбу, как к тебе. Воистину ей легко было ошибиться в природе моего чувства. Заблуждение Розетты было тем глубже, что мой наряд не позволял ей заподозрить ничего другого.
Поскольку я еще не любила ни одного мужчину, избыток моей нежности словно изливался в дружбе с девушками и молодыми женщинами; в дружбу я вкладывала то упоение и экзальтацию, с какими делаю все в жизни, ибо умеренность мне чужда во всем, а в особенности в сердечных делах. Для меня в мире есть только два сорта людей: те, кого я обожаю, и те, кого ненавижу; прочие для меня все равно что не существуют, и я спокойно направлю прямо на них своего коня; в моем сознании они не отличаются от булыжников мостовой и от каменных тумб.