Мадемуазель де Мопен
Шрифт:
Я по натуре общительна и очень ласкова. Иной раз, забывая, как могли быть истолкованы подобные жесты, я, прогуливаясь вдвоем с Розеттой, обнимала ее за талию, как обнимала тебя, когда мы гуляли с тобой вместе по пустынной аллее в глубине дядиного сада; или, склонясь к спинке ее кресла, пока она вышивала, я перебирала в пальцах нежные золотистые завитки на ее полной округлой шейке, или тыльной стороной ладони приглаживала ее прекрасные волосы, собранные гребнем, полируя их до блеска, или позволяла себе иные ласковые ухищрения, к которым, как тебе известно, привыкла в обращении с моими милыми подругами.
Она и мысли не допускала о том, чтобы приписать все это обычной дружбе. В общепринятом понимании дружба не простирается так далеко; но видя, что дальше я не иду, она в душе удивлялась и не знала, что и думать; наконец она остановилась на мысли, что все это — следствие моей великой робости, которая происходит от крайней моей молодости и неискушенности в любовных делах, а потому следует ободрить меня всевозможными поощрениями и милостями.
В согласии с этим решением она позаботилась о том, чтобы как можно чаще подстраивать случаи побыть со мной вдвоем в местах, уединенных и недосягаемых для шума и вторжения извне, где я чувствовала бы себя более уверенно; она то и дело увлекала меня на прогулки в лес, чтобы поглядеть, не обернутся ли в ее пользу мечтательная нега и любовные упования, которые навевает чувствительным душам густая и благосклонная лесная осень.
Однажды, долго блуждая со мной по весьма живописному парку, простиравшемуся позади замка и знакомому мне лишь в той его части, что прилегала к строениям, она по малой тропке, прихотливо извивавшейся и окаймленной кустами бузины и орешника, увлекла меня к сельской хижине, похожей на избушку угольщика, построенной как сруб, с камышовой крышей и дверью, топорно сработанной из пяти-шести едва оструганных кусков дерева, зазоры между которыми были законопачены мхом и травой; совсем рядом, между позеленевшими корнями огромных ясеней с серебристой корой, тут и там усеянной черными бляшками, вовсю бил ключ, несколькими шагами дальше низвергавшийся по двум мраморным уступам в водоем, весь заросший полевым кардамоном ярко-зеленого, прямо-таки изумрудного цвета. В местах, свободных от растительности, проглядывал тонкий и белый, как снег, песок; вода была хрустальной прозрачности и холодна, как лед; выбившись прямо из-под земли, недосягаемая для малейшего солнечного луча под непроницаемой сенью ветвей, она не успевала ни согреться, ни замутиться. Я люблю воду из таких родников, несмотря на ее жесткость, и увидав эту влагу, такую прозрачную, почувствовала неодолимое желание утолить ею жажду; я наклонилась и несколько раз кряду зачерпнула ее рукой, поскольку никакого другого сосуда у меня не было.
Розетта дала понять, что также не прочь попить этой воды, и попросила меня принести ей несколько капель, поскольку ей боязно было, сказала она, наклоняться так низко. Я сложила руки ковшиком и погрузила в источник, а затем поднесла их, как чашку, к губам Розетты и держала, пока она не выпила всю воду, что заняло совсем немного времени, ибо воды было чуть-чуть и она по капле просачивалась у меня сквозь пальцы, как ни старалась я сжать их покрепче; зрелище было очень милое; оставалось пожалеть, что поблизости не оказалось скульптора, который бы тут же потянулся за карандашом.
Когда вода была уже почти выпита, Розетта, приникшая губами к моей руке, не удержалась и поцеловала ее, однако же так осторожно, чтобы я могла подумать, будто она просто стремится подобрать последние капельки, собравшиеся на дне моей ладони; но я не поддалась обману, да и очаровательный румянец, которым вспыхнуло ее лицо, выдавал ее с головой.
Она подхватила меня под руку, и мы направились в сторону хижины. Красавица шла так близко ко мне, как только могла, и в разговоре прижималась ко мне так, что ее грудь полностью легла на мой рукав, — движение чрезвычайно искусное и способное смутить кого угодно, кроме меня; я прекрасно чувствовала твердую и чистую линию этой груди, ее нежное тепло; я даже сумела подметить ее убыстрившееся трепетание, притворное ли, естественное ли, но в любом случае лестное и притягательное для меня.
Так мы подошли к двери хижины, и я распахнула ее ударом ноги; я никак не была готова к зрелищу, открывшемуся моим глазам. Я думала, что пол хижины покрыт тростниковой циновкой, а мебель представляет собой несколько скамей, на которых можно отдохнуть; ничуть не бывало.
Это оказался будуар, обставленный со всею мыслимою элегантностью. Медальоны над дверьми и зеркалами изображали наиболее галантные сцены из Овидиевых «Метаморфоз», запечатленные в светло-лиловой гризайли: Салмакиду и Гермафродита, Венеру и Адониса, Аполлона и Дафну и других мифологических любовников; простенки между окнами были украшены затейливо вырезанными розочками и крошечными маргаритками, у которых для пущей утонченности были вызолочены только сердцевинки, а лепестки покрыты серебром; Вся мебель была отделана серебряной каймой; та же кайма оттеняла обои нежнейшего цвета, какой только можно сыскать, и способного наилучшим образом подчеркнуть белизну и свежесть кожи; на камине, консолях, этажерках теснилось великое множество диковинных безделушек, а по комнате в изобилии расставлены кушетки, лонгшезы и диваны, с очевидностью свидетельствовавшие, что это убежище назначено не для аскетического времяпрепровождения и умерщвлением плоти здесь никто не занимается.
Прекрасные часы причудливой формы на богато инкрустированном постаменте располагались напротив большого венецианского зеркала и отражались в нем, рождая удивительные блики и игру лучей. Впрочем, часы эти стояли, словно здесь, где следовало забыть о течении времени, было излишне отмечать его бег.
Я сказала Розетте, что эта утонченная роскошь мне нравится, что, по-моему, великолепная изысканность, скрываемая в столь скромных стенах, свидетельствует об отменном вкусе и что мне всегда по душе женщина, одетая в вышитую нижнюю юбку и в сорочку, отделанную мехельнским кружевом, но в платье из простого полотна; это означает деликатную заботу о возлюбленном, который у нее есть или может появиться, и забота эта заслуживает величайшей благодарности; что и говорить, достойнее прятать бриллиант в ореховую скорлупу, чем орех в золотую коробочку.
В подтверждение того, что она со мной согласна, Розетта слегка приподняла подол и показала мне краешек нижней юбки, богато расшитой цветами и листьями; от меня зависело, буду ли я посвящена в тайну сокрытого ото всех чудесного великолепия, но я не выразила желания проверить, соответствует ли роскошь сорочки богатству нижней юбки: вполне возможно, что первая ничем не уступала второй. Розетта опустила оборку платья, досадуя, что не имела возможности показать больше. Однако эта демонстрация позволила ей приоткрыть начало безукоризненно стройных икр и намекнуть на совершенство всего, что выше. Ножка, выставленная ею вперед, чтобы юбка выглядела попышнее, была и впрямь сказочно изящна и грациозна, плотно, без единой морщинки обтянута перламутрово-серым чулком и обута в крошечную туфельку с каблучком, украшенную пышным бантом и сидевшую точь-в-точь как хрустальный башмачок на ножке у Сандрильоны. Я осыпала ее самыми искренними комплиментами и сказала, что никогда не видывала ножки меньше и красивей и даже не могу вообразить себе большего совершенства. На что она отвечала с искренней, очаровательной и вдохновенной находчивостью:
— Вы правы.
Потом она скользнула к стенному шкафчику, достала из него две-три бутылки с ликерами и несколько тарелок с вареньями и пирожными, выставила все это на маленький круглый столик и уселась рядом со мной на довольно узкую кушетку, так что мне, чтобы не тесниться, пришлось закинуть руку ей за талию. Поскольку у нее были свободны руки, а у меня только левая, она сама наполнила мой бокал и положила фрукты и сласти мне на тарелку; вскоре, видя, что мне не совсем удобно, она даже сказала: «Полноте, не трудитесь, я буду кормить вас сама, дитя, а то вы не умеете». И стала класть мне в рот кусочек за кусочком быстрее, чем я успевала проглатывать, заталкивая их своими красивыми пальцами, точь-в-точь как кладут корм в клюв птенцу, и при этом заливалась хохотом. Я не удержалась и поцеловала ее пальчики — мне хотелось вернуть ей тот поцелуй, которым она недавно одарила мою ладонь; и она, притворясь, будто хочет мне помешать, а на самом деле помогая моим губам, несколько раз кряду шлепнула по ним тыльной стороной ладони.
Она выпила капельку густого барбадосского ликера, разбавленного бокалом Канарского вина, и я — примерно столько же. Разумеется, это было немного, но вполне довольно, чтобы развеселить двух женщин, привыкших пить одну воду, слегка подкрашенную вином. Розетта вольно откинулась назад, весьма нежно припав к моей руке. Она сбросила накидку и сидела выгнувшись, так что верхняя часть груди, напряженная и застывшая в неподвижности, обнажилась; цвет этой груди был восхитительно нежен и прозрачен, форма — отменно изящна и вместе с тем тверда. Некоторое время я созерцала ее с бесконечным волнением и удовольствием, и мне подумалось, что мужчинам везет в любви больше, чем нам: мы им даруем обладание самыми очаровательными сокровищами, а они не могут предложить нам взамен ничего подобного. Какое, должно быть, наслаждение скользить губами по этой нежной и гладкой коже, по этим округлым контурам, которые словно стремятся навстречу поцелую и напрашиваются на него! Атласная плоть, лабиринты волнистых линий, шелковистые и такие мягкие на ощупь пряди волос — какие неисчерпаемые запасы сладостной неги, которых мы никогда не отыщем у мужчин! Мы в ласках обречены на пассивность, а ведь давать приятнее, чем получать.