Мадемуазель де Мопен
Шрифт:
Два-три раза я пробовала говорить ей резкости, но сразу же сводила их к комплиментам, ибо ее улыбка пугает меня все-таки меньше, чем слезы. В таких случаях, хоть благие намерения полностью оправдывают меня в собственных глазах, я расстраиваюсь куда сильнее, чем следовало бы, и чувствую нечто весьма близкое к угрызениям совести. Слезу ничем не осушить, кроме поцелуя: нельзя же, в самом-то деле, в угоду приличиям оставлять это на долю носового платочка, пускай даже из наитончайшего батиста; и вот я уже сама разрушаю содеянное, о слезе тут же забывают, куда быстрее, чем о поцелуе, а для меня из этого проистекают новые, еще более тягостные затруднения.
Видя, что я от нее ускользаю, Розетта упрямо и жалобно цепляется за остатки надежды, и положение мое делается все труднее. Странное ощущение, которое я испытала в уединенной хижине, и непостижимая чувственная смута, в которую повергли меня пылкие ласки моей прекрасной обожательницы, посещали меня с тех пор еще не раз, правда, не с такой силой; и часто, сидя рядом с Розеттой, рука об руку, и слушая ее нежное воркование, я готова поверить, что я и в самом деле мужчина, а если не отвечаю на ее любовь, то разве что из жестокости.
Однажды вечером, уж не знаю, по какому случаю, я оказалась одна в зеленой комнате со старой дамой; в руках у нее было вышивание, ибо несмотря на свои шестьдесят восемь лет она никогда не сидела без дела, желая, как она говорила, перед смертью окончить коврик, над которым трудилась уже очень давно. Чувствуя себя немного усталой, она отложила рукоделие и откинулась на спинку своего глубокого кресла: она глядела на меня очень внимательно, и ее серые глаза с удивительной живостью поблескивали сквозь очки; дважды или трижды она провела иссохшей рукой по морщинистому лбу; казалось, она была в глубокой задумчивости. Воспоминания о временах, которые минули и о которых она сожалела, сообщали ее лицу меланхолически-умиленное выражение. Я молчала, опасаясь прервать ее размышления, и на несколько минут воцарилось молчание. Наконец она его нарушила.
— Воистину это глаза Анри, моего милого Анри: тот же влажный и блестящий взгляд, та же посадка головы, то же нежное и гордое лицо: можно подумать, что это он и есть. Вы не можете себе представить, как велико ваше сходство, господин Теодор; когда я вас вижу, я уже не верю, что он умер; я думаю, что он просто уезжал в долгое путешествие, а теперь наконец вернулся. Вы доставили мне немало радости и немало горя, Теодор: мне радостно вспоминать о моем бедном Анри; мне горько сознавать, как велика моя утрата; несколько раз я принимала вас за его призрак. Не могу примириться с мыслью, что вы нас покинете: мне чудится, будто я во второй раз теряю моего Анри.
Я сказала ей, что если бы в самом деле мне можно было остаться дольше, то это доставило бы мне большое удовольствие, но я и так сверх всякой меры задерживаюсь в замке; впрочем, я надеюсь еще вернуться, а о замке у меня останутся настолько приятные воспоминания, что я не скоро его смогу забыть.
— Но как бы я ни сокрушалась о вашем отъезде, господин Теодор, — подхватила она, продолжая свою мысль, — кое-кто здесь будет огорчен им еще больше. Вы прекрасно понимаете, о ком я говорю, и мне нет нужды называть эту особу. Не знаю, что нам делать с Розеттой после вашего отъезда, но только этот старый замок — унылое место. Алкивиад вечно на охоте, а такой молодой женщине, как она, немного радости доставляет общество старой калеки.
— Если кому и питать сожаления, то не вам, сударыня, и не Розетте, а только мне одному; вы теряете мало, я — много, вы легко найдете более приятное общество, чем я, а что до меня, то более чем сомнительно, найду ли я когда-нибудь замену Розетте и вам.
— Не хочу спорить с вашей учтивостью, сударь мой, но я знаю то, что знаю, и говорю то, что есть: весьма вероятно, что мы не скоро вновь увидим госпожу Розетту в добром расположении духа, ибо теперь вы и только вы делаете погоду в ее душе. Траур ее скоро кончится, и в самом деле обидно будет, ежели вместе с последним черным платьем она откажется и от своей веселости; это будет с ее стороны некрасиво и войдет в противоречие с общепринятыми законами. Вы можете предотвратить это без особого труда, и я уверена, что так вы и сделаете, — заключила старуха, с особым значением подчеркнув последние слова.
— Разумеется, я сделаю все, что в моих силах, чтобы ваша милая племянница сохранила свой прелестный веселый нрав, коль скоро вы предполагаете, что я имею на нее такое влияние. Только ума не приложу, что я могу для этого сделать.
— О, вы и впрямь ничего не видите! И куда только смотрят ваши прекрасные глаза? Не знала, что вы столь близоруки. Розетта свободна; она располагает восемьюдесятью тысячами ливров ренты, и состояние это совершенно независимо. Вы молоды, хороши собой и, насколько я понимаю, не женаты; мне представляется, что дело проще простого, если только вы не питаете к Розетте непреодолимого отвращения, но в это поверить трудно.
— Это не так, и ничего подобного быть не может, потому что ее душа красотою не уступает телу: Розетта из тех женщин, что могли бы быть дурнушками, и никто не обратил бы на это внимания, все бы точно так же их домогались…
— Она могла бы позволить себе быть дурнушкой, а между тем она прелестна. Значит, она вдвойне права; не подвергаю сомнению ваши слова, но все же она приняла самое разумное решение. Что до нее самой, я охотно поручусь в том, что тысячи людей на свете ненавистны ей куда более, чем вы, и если как следует приступить к ней с расспросами, то в конце концов она, быть может, признается, что в глубине души не питает к вам отвращения. У вас на пальце кольцо, которое подошло бы ей наилучшим образом, потому что рука у вас так же мала, как и у нее, и я почти уверена, что Розетта с удовольствием примет от вас это кольцо.
Милая дама смолкла, пытаясь понять, какое действие надо мной возымели ее слова, и не знаю уж, осталась ли она довольна выражением моего лица. Я была в жестоком затруднении и не знала, что отвечать. С самого начала этого разговора я поняла, куда клонят ее намеки; но хотя я почти готова была к тому, что она мне сейчас сказала, а все-таки услышанное поразило меня и привело в замешательство; я могла ответить лишь отказом; но какие достойные причины привести в объяснение отказу? У меня не было наготове ни одной, не считая того, что я женщина: причина и впрямь бесподобная, но именно ее-то я и не желала предать огласке.
Я не могла в оправдание сослаться на жестоких родителей-самодуров: любые родители в мире с упоением согласились бы на подобный брачный союз. Не будь Розетта таким совершенством, ее происхождение и восемьдесят тысяч ливров ренты устранили бы любые помехи. Сказать, что я ее не люблю, было бы и неверно, и непорядочно, на самом деле я очень ее любила, больше, чем обычно женщина любит женщину. Я была слишком молода, чтобы утверждать, что слово уже связывает меня с другой невестой; и я рассудила, что лучше всего будет намекнуть, что я-де младший сын и семейные интересы повелевают мне вступить в мальтийский орден, что несовместимо с женитьбой, и с тех пор как меня познакомили с Розеттой, это обстоятельство печалит меня более всего на свете.