Мадемуазель де Мопен
Шрифт:
Может быть, подниматься на него было и тяжеловато, но в гордыне своей я сочла, что ради меня стоит пойти на некоторые усилия и что я окажусь достойным вознаграждением за все труды. Однако я никогда не решилась бы сделать первый шаг, а терпеливо сидела на вершине и ждала.
План мой был таков: одетая по-мужски, знакомлюсь с молодым человеком, чья наружность мне нравится; живу с ним бок о бок; пускаюсь в искусные расспросы, с помощью притворных откровенностей вызываю его на искренние излияния и вскоре вызнаю решительно все о его чувствах и мыслях; и если сочту, что он соответствует моим мечтам, объявляю, что мне необходимо уехать, удаляюсь месяца на три-четыре, чтобы он успел слегка забыть мои черты; затем возвращаюсь в женском платье, снимаю и обставляю в отдаленном предместье домик, располагающий к неге, тонущий в деревьях и цветах; потом подстраиваю все для того, чтобы он со мною встретился и стал за мной ухаживать; и если он полюбит меня любовью истинной и верной, предаюсь ему безоговорочно и отбросив осторожность: коль скоро звание его возлюбленной покажется мне честью, я не стану просить ни о каком другом.
Но план этот наверняка не будет приведен в исполнение — ведь на то и планы, чтобы их не исполнять: в этом более всего проявляются хрупкость нашей воли и полное ничтожество человека. Пословица «Чего хочет женщина, того хочет Бог» не более верна, чем любая другая пословица, а это значит — не верна вовсе.
Пока я смотрела на мужчин только издали, взглядом, полным желания, они казались мне прекрасными, и это был оптический обман. Теперь они представляются мне безнадежно отталкивающими, и я не постигаю, как женщина может допустить такое к себе в постель. Меня бы стошнило, и я ни за что бы на это не решилась.
Какие у них грубые, отвратительные лица — ни тонкости, ни изысканности! Какие резкие и неуклюжие линии! Какая заскорузлая, темная, нечистая кожа! Одни покрыты загаром, как будто полгода проболтались на виселице, чахлые, костлявые, волосатые, жилы на руках, что твои скрипичные струны; ступни огромные, ни дать ни взять подъемные мосты, сальные усы вечно полны объедков, закручены и вздернуты выше ушей, волосы жесткие, как щетина у метлы, подбородок точь-в-точь как у кабаньей головы, губы потрескались и запеклись от выпивки, глаза обведены четырьмя-пятью темными кругами, шея покрыта извилистыми жилами, выпирающими мускулами и хрящами. Другие лопаются от налитого кровью мяса, ходят, опережаемые собственным брюхом, на котором еле-еле сходится пояс; моргая, они таращат свои маленькие глазки, воспламененные похотью, и похожи скорее на гиппопотамов в штанах, чем на представителей рода человеческого. И вечно от них разит вином, или водкой, или табаком, или их естественным запахом, который хуже всех прочих. А те, кто обладает чуть менее отталкивающей наружностью, похожи на неудавшихся женщин. Вот и все.
Я не замечала всего этого прежде. Я плыла по жизни, как на облаке, и ноги мои едва касались земли. Аромат весенних роз и лилий ударял мне в голову, как чересчур крепкие духи. Я мечтала только о безупречных героях, о верных и почтительных любовниках, о пламени, достойном алтаря, об изумительной преданности, о самопожертвовании и воображала найти все это в первом же попавшемся дураке, который со мною поздоровается. Однако это первое опьянение продлилось совсем недолго; меня обуяли странные подозрения, и я чувствовала, что не видать мне покоя, пока они не развеятся.
Ужас, который внушали мне мужчины, поначалу доходил до крайности, и я смотрела на них как на омерзительных чудовищ. Их склад ума, манеры и полные небрежного цинизма речи, их жестокость и презрение к женщинам беспредельно потрясали и возмущали меня: слишком уж далеки оказались мои представления от действительности. На самом деле они вовсе не изверги, если хотите знать, но они хуже чем изверги: ей-Богу, все они славные молодые люди, полные жизнерадостности, любители поесть и выпить, готовые услужить вам чем угодно, остроумные и храбрые, недурные живописцы, недурные музыканты, пригодные на любое дело, кроме того единственного, для чего явились на свет, и дело это — быть самцами того зверя, который зовется женщиной и к которому они ни физически, ни нравственно не имеют ни малейшего отношения.
Сперва мне было трудно скрывать презрение, которое они мне внушали, но мало-помалу я свыклась с их образом жизни. Насмешки, которые они отпускали на счет женщин, задевали меня не больше, чем если бы я сама была мужчиной. Напротив, я тоже изощрялась в таких шуточках, успех которых странным образом льстил моему самолюбию; наверняка никто из моих приятелей не заходил так далеко в сарказмах и остротах на эту тему. Я располагала огромным преимуществом: эта область была мне прекрасно знакома, и помимо язвительности, эпиграммы мои блистали еще и меткостью, которой частенько недоставало эпиграммам моих друзей. Ведь, хотя все дурное, что говорится о женщинах, всегда на чем-нибудь да основано, мужчинам все же трудно сохранять хладнокровие, необходимое для того, чтобы получше их высмеять, и в их инвективах сплошь да рядом кроется немало любви.
Я заметила: хуже всего к женщинам относятся как раз самые нежные, те, кому более всех дано инстинктивное понимание женщины; они возвращаются к этой теме с необыкновенным ожесточением, словно затаили на женщин смертельную обиду: зачем-де они не таковы, как им хочется, зачем обманывают надежды, которые на них возлагались.
Прежде всего я искала не телесной красоты, а красоты души; я искала любви, но любовь в моем понимании, быть может, вообще не в человеческих возможностях. А все-таки мне кажется, что я могла бы так любить и отдавала бы больше, чем требую.
Какое великолепное безумие! Какое высокое мотовство!
Отдать себя целиком, без остатка, отказаться от прав на себя, от свободы воли, во всем передоверяться другому человеку, не смотреть ни на что собственными глазами, не слушать собственными ушами, стать одним существом о двух телах, смешать, слить воедино две души, так, чтобы не сознавать более, где ты, а где другой; постоянно впитывать и излучать, быть то солнцем, то луной, всю жизнь и все мироздание обрести в одном-единственном человеке, к которому сместить средоточие жизни, всякий миг быть готовой к величайшим жертвам и к полнейшему самоотречению, терзаться печалью любимого, как своей; о чудо! — отдавая все, делаться вдвое богаче: вот как я понимаю любовь.
Верность плюща, привязчивость юной лозы, воркование голубки — это само собой разумеется, это первейшие и наиболее простые условия.
Если бы я осталась дома, в платье, свойственном моему полу, если бы меланхолично склонялась над прялкой или пяльцами в оконной нише, быть может, то, чего я ищу по свету, пришло бы ко мне само. Любовь, как удача, не любит, чтобы за нею гонялись. Она охотнее посещает тех, кто дремлет у родника, и часто поцелуи цариц и богов нисходят на сомкнутые веки. Заманчива, но обманчива мысль о том, что все приключения и счастливые случайности происходят там, где вас нет, и когда вы велите седлать коня и мчитесь на почтовых искать свой идеал, то поступаете весьма нерасчетливо. Многие люди совершают эту ошибку, и многие еще ее совершат. Горизонт всегда сияет чарующей лазурью, но стоит приблизиться, и очерчивавшие его холмы оказываются обычно рыхлой, расползающейся глиной или размытой дождями охрой.
Я воображала, что мир полон обаятельных молодых людей, что на дорогах попадаются толпы Эспландианов, Амадисов и Ланселотов Озерных, рыщущих в поисках своей Дульсинеи, и я весьма удивилась, обнаружив, что люди очень мало интересуются этими возвышенными исканиями, зато норовят переспать с первой попавшейся шлюхой. Я тяжко наказана за любопытство и доверчивость. Я пришла к самой чудовищной пресыщенности, ничем не насладившись. Знание у меня опередило опыт, а что может быть хуже преждевременной искушенности, которая не проистекает из поступков? В тысячу раз лучше было бы самое полное невежество: оно, по крайней мере, подвигнет вас на тысячу глупостей, которые вас чему-нибудь научат и наведут порядок у вас в голове, ибо под отвращением, о котором я сейчас толковала, таится живая и мятежная стихия, производящая странную путаницу: убежден рассудок, но не тело — а тело не желает подчиниться этому возвышенному чувству презрения. Молодая и крепкая плоть бьется и брыкается под тяжестью разума, как могучий племенной жеребец под дряхлым немощным седоком, которого он все-таки не может сбросить, потому что уздечка стискивает ему голову, а удила разрывают рот.