Мадемуазель де Мопен
Шрифт:
— Вы, наверно, сочтете меня страшно неловкой и холодной, мой бедный д’Альбер, но я совсем не знаю, что нужно делать; вам нужно будет изрядно потрудиться, чтобы меня просветить, и, право, я взваливаю на вас нелегкий груз.
Д’Альбер ответил очень просто, он вообще не ответил — и с новой страстью стиснув ее в объятиях, покрыл поцелуями ее обнаженные плечи и грудь. Волосы близкой к умопомрачению инфанты распустились, и платье, словно по волшебству, упало к ее ногам. Она стояла, словно белое привидение, в простой своей сорочке из прозрачнейшего полотна. Блаженный возлюбленный опустился на колени и вскоре отшвырнул в противоположный конец комнаты две хорошенькие туфельки с красными каблучками; за ними последовали чулки с вышитыми стрелками.
Сорочка, весьма кстати одаренная страстью к подражанию, не пожелала отставать от платья; сначала она соскользнула с плеч, и никто не позаботился о том, чтобы ее удержать; потом, улучив миг, когда руки оказались под прямым углом к телу, она покинула их с отменной ловкостью и скатилась до самых бедер, чья волнистая округлость немного ее задержала. Тут Розалинда заметила, как коварно ведет себя ее последняя одежда, и подняла ногу, согнув ее в колене, чтобы воспрепятствовать бегству. В этой позе она была удивительно похожа на мраморные статуи богинь, чьи рассудительные драпировки, досадуя, что им приходится скрывать такие красоты, нехотя окутывают очаровательные бедра и с весьма удачным вероломством останавливаются ровнехонько чуть выше того самого места, которое им полагается скрывать. Но поскольку сорочка была не из мрамора и складки, в которые она собралась, ее не удерживали, она продолжила свой победоносный спуск, окончательно осела поверх платья и улеглась калачиком вокруг ног хозяйки, как белая борзая.
Существовало, разумеется, весьма простое средство остановить весь этот беспорядок — удержать беглянку рукой, однако столь естественная мысль не пришла на ум нашей героине.
Итак, упавшая одежда казалась подобием цоколя, а сама Розалинда предстала без всяких покровов, во всем прозрачном блеске своей прекрасной наготы, в мягком свете алебастровой лампы, которую зажег д’Альбер.
Ослепленный д’Альбер восхищенно засмотрелся на нее.
— Мне холодно, — сказала она, обвив ему плечи обеими руками.
— О, ради всего святого! Еще одну минуту!
Розалинда отпустила его, кончиком пальца оперлась на спинку кресла и застыла в неподвижности; она слегка выставила одно бедро, словно хотела лучше обозначить роскошь его волнистых очертаний; казалось, она ни капельки не смущена, и чуть заметные розы у нее на щеках не стали (тоном) ярче: лишь от слегка участившегося биения сердца трепетал контур ее левой груди.
Юный энтузиаст прекрасного не мог насытить взор подобным зрелищем; мы должны поставить в огромную заслугу Розалинде, что на сей раз действительность превзошла его мечту, и он не испытал ни малейшего разочарования.
В представшем ему прекрасном теле соединилось все: изящество и сила, форма и цвет, линии греческой статуи эпохи расцвета и тициановские тона. Он видел туманную химеру, которую столько раз пытался остановить в ее полете, но химеру осязаемую и объемную; теперь ему даже не было нужды, как сетовал он в горьких излияниях своему другу Сильвио, ограничивать взгляд отдельными наиболее ужасными частями, не выходя за их пределы под страхом увидеть нечто отталкивающее, и его влюбленные глаза перебегали с ее головы до самых ног и совершали обратный путь с ног до головы, все время испытывая блаженную радость от гармоничной правильности форм.
Колени были безупречно восхитительны, лодыжки изящны и утонченны, ноги и ляжки горделиво и роскошно округлены, живот гладок и блестящ, как агат, бедра гибкие и крепкие, грудь побудила бы даже богов спуститься с небес, дабы поцеловать ее, от рук и плеч веяло великолепием; поток прекрасных, темных, слегка вьющихся волос, какие можно увидеть на портретах кисти старых мастеров, мягкими волнами струился по спине цвета слоновой кости, изумительно оттеняя ее белизну.
Когда художник насытился, влюбленный взял над ним верх; ибо как бы мы ни любили искусство, есть вещи, созерцанием коих нельзя довольствоваться слишком долго.
Он подхватил красавицу на руки и понес ее на постель; не мешкая, разделся сам и бросился на ложе рядом с нею.
Девушка прижалась и прильнула к нему, потому что груди ее были холодны, как снег, которому они были подобны цветом. Эта свежесть кожи обожгла д’Альбера, и возбуждение его достигло предела. Скоро красавица отогрелась. Он обрушил на нее самые пылкие и самые сумасбродные ласки. Грудь, плечи, шея, губы, руки, ноги — ему хотелось бы покрыть одним поцелуем все это прекрасное тело, переплетенное с его телом в тесном объятии. При виде такого изобилия сказочных сокровищ он не знал, на какое ринуться.
Они уже не прерывали поцелуев, и благоуханные губы Розалинды слились воедино с губами д’Альбера; груди их вздымались, глаза были полуприкрыты, руки, изнемогающие от неги, сами собой разжались. Приближался божественный миг, и вот позади осталось последнее препятствие, головокружительный спазм сотряс напряженные тела обоих любовников — и любопытная Розалинда узнала все, что возможно, относительно того неясного обстоятельства, которое так ее беспокоило.
Однако при всей понятливости ученицы одного урока явно было недостаточно, и д’Альбер дал ей второй урок, затем третий… Щадя читателя, коего ни хотим ни унижать, ни повергать в отчаяние, прервем на этом нашу реляцию…
Наша прекрасная читательница наверняка начнет дуться на своего возлюбленного, если мы откроем ей великолепное число, до которого поднялась любовь д’Альбера с помощью любопытства Розалинды. Пускай припомнит она самую успешную и обольстительную из своих ночей, ту, когда… словом, о которой впору вспоминать потом сто тысяч дней кряду, если бы век человеческий не прерывался куда ранее; пускай она отложит книгу и сосчитает по своим белым пальчикам, сколько раз любил ее тот, кто любил ее больше всего, и таким образом заполнит пробел, оставленный нами в этой славной истории.
Розалинда обладала славными задатками и за одну эту ночь достигла огромных успехов. Наивность тела, которое удивлялось всему, и плутовство ума, ничему не удивлявшегося, составляли самый дразнящий и чарующий контраст на свете. Д’Альбер был восхищен, растерян, покорен и мечтал только, чтобы эта ночь длилась сорок восемь часов, как та ночь, когда был зачат Геркулес. Однако ближе к утру, несмотря на бесчисленное множество поцелуев и любовных уловок, словно нарочно придуманных для того, чтобы отгонять дрему, он после сверхчеловеческих усилий почувствовал необходимость немного передохнуть. Сладостный, исполненный неги сон краем крыла дотронулся до его глаз, он уронил голову между грудей своей прекрасной возлюбленной и уснул. Некоторое время она смотрела на него в глубоком и меланхолическом раздумье; затем, поскольку заря уже строила свои бледные лучи сквозь занавеси, она тихонько приподняла его голову, переложила на постель, встала и осторожно перебралась через тело спящего.