Мадрапур
Шрифт:
– А теперь мы, быть может, немного убавим свет и поспим?
Конечно, я это чувствую – да и все остальные тоже, – она играет сейчас роль, которую с самого начала взяла на себя в самолете: она «ободряет» пассажиров. И если она не может сделать так, чтобы Мюрзек вообще не выступала со своими откровениями, она по крайней мере откладывает их до утра. На нас наваливается тишина, и мы безропотно принимаем ее, потому что свою свинцовую тяжесть она обрела с нашего ведома и согласия. Я гляжу на Блаватского – уязвленный нашим отношением или просто-напросто заснувший, он не шевелится.
И в это мгновение берет слово Мюрзек. На ее широкие скулы отчасти вернулась обычная желтизна, губы больше не дрожат. Поначалу я было решил, что она учуяла стремление круга обо всем поскорее забыть и ей захотелось незамедлительно нам воспрепятствовать в этом, ибо к ней возвращается ее всегдашняя зловредность. Но нет, истина гораздо проще. Я совершенно ясно читаю в ее синих глазах: Мюрзек сочла своим долгом обо всем рассказать и неукоснительно следует этому долгу.
– Мсье Блаватский, – говорит она твердым и четким голосом, – теперь, когда я немного пришла в себя, я готова, насколько это будет в моих силах, ответить на ваши вопросы.
– Ну что ж, – вздрагивая, говорит Блаватский, удивительно напоминая заснувшую лошадь, которая, получив удар кнутом, тут же принимается снова бежать – в силу выработанной с годами привычки, но так до конца и не проснувшись. – Ну что ж, – повторяет он, выпрямляясь с усилием в кресле и моргая близорукими глазами за толстыми стеклами, – ну что ж, мадам, если вы в состоянии отвечать, может быть, мы могли бы…
– Да, мсье.
Пауза.
– Первый вопрос, – довольно вяло начинает Блаватский, – вы вышли из самолета до или после индусов?
– Насколько я могу об этом судить, – говорит Мюрзек, – ни до и ни после.
Блаватский окончательно просыпается.
– Мадам! – восклицает он резким тоном. – Вы хотите сказать, что индусы остались в самолете?
Круг замирает. Мы переглядываемся.
– Да нет же! – отвечает Мюрзек. – Немного позже я увидела, что они идут впереди меня, удаляясь от самолета. Но в то мгновение, когда я ступила на трап, я была одна. Я это категорически утверждаю.
– Как вы можете быть столь категоричной? – спрашивает Блаватский, снова обретая свой инквизиторский тон. – Была полная тьма.
– Да, но я бы услышала их шаги по металлическим ступенькам трапа. Свои собственные шаги я ведь слышала.
– Погодите, – говорит Блаватский, – вернемся немного назад. Самолет приземлился, свет погас, индус, который находится позади Серджиуса, направляет фонарь на Христопулоса, стоящего с ножом в руке. Где вы находитесь в этот момент, мадам Мюрзек?
– Я направляюсь к exit.
– Где находится индуска?
– Справа от занавески кухни, направив пистолет на Христопулоса.
– Что происходит потом?
– Кто-то – я думаю, бортпроводница – открывает exit.
– Да, это была я, – говорит бортпроводница.
– И как только exit открылся, вы, конечно, сразу же вышли?
– Честно говоря, нет, – отвечает Мюрзек. – Индус начал свою речь, и я хотела услышать, о чем он говорит.
– Да, в самом деле, – злобно подхватывает Блаватский. – Он говорил. Я помню эту смехотворную речь.
Робби вмешивается раздраженным тоном:
– Она не была смехотворной. У вас отсутствует воображение, Блаватский.
– Неважно, – говорит с презрительным жестом Блаватский. – Мадам Мюрзек, вы выслушали эту тираду – слово «тирада» он заключает в кавычки – до конца?
– Да, я даже помню его последние слова: «Сколь долгим ни казалось бы вам ваше существование, вечной остается только ваша смерть».
– Совершенно верно, – отзывается Робби. – Именно этим индус и закончил. Впрочем, – добавляет он с капелькой педантизма, – это цитата из Лукреция.
– Ну хорошо, – продолжает Блаватский, – и что же вы сделали в эту минуту?
– Я ступила на трап.
– А индусы за вами не шли?
– Нет. Я в этом уверена.
– Как вы можете быть так уверены в этом?
– Дойдя до нижней ступеньки трапа, я стала их ждать.
– Почему?
– Меня охватило чувство ужаса.
Мадам Мюрзек произнесла эти слова без всякой напыщенности, тихим голосом и не поднимая глаз. Их в салоне никто не поднимает, даже Блаватский.
– Ну хорошо, – почти сразу продолжает он, почти без паузы, и его глаза не видны за стеклами очков, – что происходит потом?
– Я внезапно увидела индусов в десяти метрах ох хвоста самолета.
– Вы их увидели? – восклицает Блаватский с торжествующим видом, как будто уличил ее во лжи. – Ведь была же полная тьма!
– Индус включил электрический фонарь, освещая себе дорогу. Я увидела его со спины, так же как и его спутницу. Они шли не спеша. Их черные силуэты выделялись в световом ореоле. Я различала тюрбан на индусе и кожаную сумку, которую он нес в руке. Он на ходу размахивал ею.
– Но послушайте, – говорит Блаватский повелительным тоном и повышает голос, – индусы или спустились по трапу до вас, или сделали это вслед за вами.
– Существует и третья возможность, – мягко говорит бортпроводница.
Но Блаватский игнорирует ее вмешательство. Не спуская с Мюрзек глаз, он сердито требует:
– Отвечайте же, мадам!
– Да я только этим и занимаюсь, – говорит Мюрзек с жесткими нотками в голосе, заставляющими меня предположить, что прежняя Мюрзек, быть может, еще не окончательно умерла. – Я говорю вам совершенно точно, мсье: индусы не могли спуститься по трапу после меня. Я ждала их внизу. Я услышала бы их шаги по ступенькам. Дойдя до того места, где я стояла, они бы непременно меня коснулись, задели. А ступить на трап раньше меня было невозможно, мсье Блаватский… Когда индус произнес свою речь, которую вы так глупо назвали смехотворной…