Мадрапур
Шрифт:
Бортпроводница возвращается из galley и с бесстрастным лицом протягивает Пако пачку туалетной бумаги.
– Вы собираетесь на это играть? – цедит сквозь зубы миссис Банистер.
– My dear, – говорит миссис Бойд, – don't talk to these men! [28]
– Меня вынуждают к этому наши обстоятельства, – говорит Пако. – Ну, так что же я теперь должен делать? – спрашивает он и вынимает из кармана шариковую ручку.
– Мадемуазель, – с масляной вежливостью обращается Христопулос к Мишу, – не окажете ли вы любезность позволить мне сесть рядом с мсье Пако?
28
Дорогая, не говорите с этими людьми! (англ.).
– Пожалуйста, Мишу, – просит Пако.
– «Пожалуйста, Мишу», – передразнивает Мишу, сердито глядя на него из-под свисающей на глаза прядки и не скрывая своего недовольства. – Вообще-то, – добавляет она с чисто детской досадой, пересаживаясь в кресло, которое раньше занимал индус, и в гневе роняя свой полицейский роман (а заодно и фотографию Майка, уголок которой она во время чтения основательно изжевала), – мне было вовсе не плохо и возле того, с кем я сидела!
– Но это совсем ненадолго, мой ангелочек, – говорит Пако, тронутый и в то же время обеспокоенный мини-сценой, которую ему закатили.
– И вовсе я не ваш ангелочек, пузан вы этакий, – говорит Мишу, и по ее тону можно ожидать, что сейчас она покажет ему язык. Но она утыкается носом и свисающими на лоб волосами в книгу, сует в зубы уголок фотографии Майка и умолкает.
– Если позволите, мсье Пако, – говорит Христопулос, наклоняясь к нему, и Пако поспешно отшатывается, задерживая дыхание, – вы пишете на каждом листке «Чек на 1000 долларов», ставите дату и подпись.
– Нет, – говорит Пако, смеясь и бросая взгляд на Блаватского. – Не долларов! Это несолидно! Швейцарских франков или немецких марок! Сколько мне заготовить расписок?
– Для начала тридцать, – говорит Христопулос с услужливым смешком, но глаза у него бегают, и весь его вид невероятно фальшив. И добавляет словоохотливо и любезно: – Вы будете нашим банкиром, мсье Пако. Вы нам выдадите по десять билетов каждому, а по окончании партии мы их вам вернем соответственно с нашими выигрышами и проигрышами.
– «Чек на 1000 швейцарских франков», – легкомысленным тоном произносит Пако, начиная писать округлым почерком.
Следует пауза, после чего Караман говорит весьма холодно, но голоса, однако, не повышает:
– На вашем месте, мсье Пако, я не стал бы расписываться на такого рода банкнотах.
– Но ведь это туалетная бумага! – говорит с легким смехом Пако.
– Сорт бумаги отношения к делу не имеет, – говорит Блаватский.
Круглые выпученные глаза Пако перебегают от Карамана к Блаватскому. Эти двое впервые друг с другом в чем-то согласны, что производит на него, кажется, сильное впечатление. Но в эту секунду Бушуа говорит слабым, полным упрека и дрожащим от нетерпения голосом:
– Ну… и чего же ты ждешь?…
Его тон достаточно ясно свидетельствует о том, что шурин из эгоизма лишает его последнего удовольствия в жизни.
– Да пишите же, мсье Пако! Чего вы боитесь? – внезапно говорит Робби голосом, в котором, как всегда, можно уловить второй смысл. – Пишите все, что вам захочется! Ставьте дату. Подписывайте! Это не имеет абсолютно никакого значения! Несмотря на то что мсье Христопулос, как, впрочем, и эти господа, убежден в обратном.
О том, что Робби хочет этим сказать, я полагаю, Пако не догадывается. Но, понукаемый Бушуа и приободренный репликой Робби (который с тех пор, как мадам Эдмонд объявила во всеуслышание о повадках Пако, ведет себя с ним очень по-дружески), Пако наконец решается, пишет наспех тридцать банкнотов, подписывает их, десять дает Бушуа, десять Христопулосу и берет остальные себе.
Я закрываю глаза. Я не собираюсь следить за этой карточной партией. Я нахожу ее нелепой, неуместной и в конечном счете для всех унизительной – включая и тех, кто вынужден быть ее зрителем. Мне бы хотелось, чтобы эти минуты нашего путешествия – путешествия Бушуа, моего собственного, да и всего нашего круга – поменьше омрачались подобными ничтожными пустяками. Кроме того, в этой партии в покер нет ничего, как говорят на скачках, «захватывающего»: ее результат известен заранее.
Внезапный отвлекающий маневр, произведенный Мандзони, заставляет меня снова открыть глаза. Он говорит бархатным сюсюкающим голосом:
– Между вами и мсье Христопулосом есть свободное кресло. Не разрешите ли вы мне его занять?
– Нет, – отвечает Мишу, бросая сквозь прядку волос суровый взгляд на Мандзони. И с жестокостью, ею, вероятно, лишь наполовину осознанной, добавляет: – Спасибо, я больше в вас не нуждаюсь.
– Мой ангелочек! – бросает с упреком Пако.
– Имя в эту минуту очень мало заслуженное! – отзывается Робби.
– Вы! – говорит Мишу, глядя на Пако с ребяческой злостью. – Занимайтесь своими погаными картами и оставьте меня в покое!
Лицо Мандзони, хотя и несколько бледное, сохраняет бесстрастное выражение, но его пальцы впиваются в подлокотники кресла. Он бы побледнел еще больше, если бы мог видеть, какой взгляд бросает на него в эту минуту соседка сквозь щелки своих век; сходство их с крепостными бойницами в который уж раз поражает меня. У них то же самое назначение: видеть, оставаясь невидимым, и стрелять, оставаясь неуязвимым.
Тут Робби протягивает свою длинную тонкую руку, кладет изящную длань на колено Мандзони и оставляет ее там словно по причине забывчивости. Этот жест, задуманный как утешающий, очень походит на ласку, и Мандзони снисходительно его терпит – может быть, в силу двойственности своей натуры, а может быть, потому, что, будучи добрым и чувствительным человеком – качества, которыми не меньше, чем красотой, объясняется его успех у женского пола, – он не хочет причинять своему другу боль. Но мадам Эдмонд реагирует незамедлительно. Она наклоняется к Робби и начинает выговаривать ему тихим сердитым голосом. Мне кажется, что я слышу, как она обещает влепить ему «пару увесистых плюх», и поскольку, ни на миг не переставая его ругать, она свирепо стискивает его левое запястье, Робби слегка кривится от боли и убирает с колена Мандзони провинившуюся руку. Получив хорошую взбучку, изруганный и побежденный, он, по всей видимости, не так уж этим и недоволен, однако вовсе не думает отказываться от сладостных планов относительно Мандзони, прочно засевших у него в голове.
В эту минуту, когда партия в покер в правой половине круга начинает оживляться и глаза Бушуа, хотя у него еле хватает сил удерживать в руке карты, радостно сияют на неподвижном лице, раздвигается оранжевая занавеска galley, и в салоне снова возникает мадам Мюрзек с опущенными долу глазами и с выражением умиротворенности на желтом лице, каковую она обрела в результате свершения религиозных обрядов. Она скромно устраивается в кресле, размещая в нем свое угловатое, жесткое тело, и. когда она наконец поднимает глаза, которые, даже смягчившись после молитвы, нестерпимо горят сине-стальным огнем, с изумлением замечает, что справа от нее развертывается партия в покер.