Маёвский букварь
Шрифт:
Да он этого и не скрывал. Немножко снобил, бывал высокомерен. Заявлял, что на МАИ образование завершать не собирается. Метил, кажется, в МГИМО или в ИнЯз.
Короче, Шуру довольно быстро с должности комсорга свергли.
А он и не особенно расстроился.
Шура впервые познакомил меня с запрещёнными песнями Галича и фольклорной песней про засекреченного физика.
Слуха у него практически не было, голоса тоже, но желание горело.
Но не меньше песен запомнились его английские анекдоты.
Не знаю, откуда он их брал – может, из английских журналов. Может, и сам выдумывал.
Как-то по телику один из артистов рассказал Шурин анекдот, но изложил его крайне вульгарно и невнятно.
Попытаюсь исправить ошибку.
Итак, Лондон, вечер. Сэр Джон у себя в кабинете читает вечернюю «Таймс». Входит сэр Гарри:
– Ваша жена дома, сэр Джон?
– Дома, сэр Гарри, у себя наверху.
Сэр Гарри снимает макинтош, вешает зонтик и по скрипучей лестнице поднимается наверх…
Утро. Сэр Джон у себя в кабинете читает утреннюю «Таймс». По лестнице спускается сэр Гарри. Он надевает свой макинтош, берёт зонтик и задумчиво говорит:
– Ваша жена была сегодня довольно холодна, сэр Джон.
– Да, сэр Гарри, – отвечает сэр Джон, не отрываясь от газеты. – Она и при жизни не отличалась особым темпераментом…
Артистка
Хмурый 85-й. Или хмурый 86-й.
Я – в компании угрюмо сосредоточенных каэспэшников.
Мы не просто поём бардовские песни.
Мы поём их с ненавистью к эстраде.
Мы тем самым клянёмся друг другу в нашем общем деле.
И ужасно горды собой.
Наш вождь, вечный студент Женька Меренков из соседней комнаты, чтоб не пропали ноябрьские праздники, потащил нас в Ленинград. В Ленинграде у Женьки брат, он работает дворником и за это имеет отдельную квартирку в полуподвале.
На праздники Женькин брат куда-то отвалил, вот Женька и заманил нас в этот северный город и в эту отдельную квартиру.
Сколько нас было, и какого мы были пола – не помню, но ехали мы все в одном купе. Наверно, четверо – а может, т больше – и кто-то потом ушёл спать в другое купе? Хотя вряд ли мы спали – мы пели всю ночь, от Москвы до Ленинграда.
Не заметить нас было трудно. Поэтому вскоре в нашу дверь поскреблись, и на пороге возникла улыбающаяся девушка чуть постарше нас.
Прежде всего, девушка была красива. И даже больше того – прекрасна. Без дураков и без извилин, как говаривал Пастернак.
Ещё от неё пахло дорогой французской косметикой. Может, и не французской и не дорогой – но пахло приятно. А может быть, это была и не косметика. Может быть, так пахло её тело. Приятное тело.
А ещё она была хоть и ненамного старше нас (а может даже и не старше) – но всё равно какая-то взрослая.
Уж эту разницу наша компания поющих девственников просекла – вместе с запахом её, улыбкой и красотой.
Мы даже на миг прекратили петь, когда она вошла.
А она вошла – в смысле залетела, как бабочка, как раз на наши песни. И как паучиха (но красавица-паучиха – цветная, полномасштабная, глянцевая) сразу опутала нас своим обаянием.
Ещё она была слегка подвыпившая, что её только ещё больше украшало.
Выяснилось, что наши общие песни ей знакомы. А незнакомые песни понравились.
Ещё выяснилось, что девушка эта учится в школе-студии МХАТ на одном курсе с Мишей Ефремовым и Никитой Высоцким. И она живописно рассказала нам, как Миша Ефремов отказался сдавать историю партии – ну, может, и не отказался, но бузил что-то в этом роде – антисоветское, вполне в духе времени, поскольку перестройка приближалась вкупе с неумолимым ускорением.
Девушка, конечно, представилась. Кажется, Люба. Или Лена. Мы пропели почти до самого утра, мы даже что-то пили. За ней заходила её подруга (кажется, Соня) и два каких-то парня с невыразительными унылыми харями. (Впрочем, с остальными частями тела у ребят было всё в порядке, и это, видимо, перевешивало унылость и неинтеллигентность харь).
Соня и мальчики звали Любу-Лену «домой», в своё купе. Видимо, без неё у них там что-то не получалось. Мне же не хотелось верить, что эта симпатичная молодая актриса участвует там в чём-то неприличном. Может, поэтому Люба-Лена всё не уходила и не уходила.
Расстались мы в лучших чувствах. Обменялись телефонами – московскими и питерскими. Лена-Люба клялась, что мы обязательно встретимся – если не в Питере, то в Москве-то уж точно. Да нам даже звонить не надо – можно просто придти к ним в общагу.
Мы все были впечатлены и очарованы.
И когда приехали в Питер, выдержав небольшую паузу, позвонили по указанному телефону.
Нам никто не ответил.
Мы позвонили ещё раз. Люба-Лена скучающим голосом сказала, что занята. И завтра тоже занята. А послезавтра возвращается в Москву.
Наш маленький коллектив почувствовал себя маленьким коллективным отвергнутым любовником, обиделся и больше Любе-Лене не звонил.
Мне же по этому поводу вспомнилась тётя Роза из Денискиных рассказов Драгунского, которая всё время что-то красочно обещала маленькому Дениске, а потом про свои красивые обещания благополучно забывала. И папа Дениски (или мама Дениски) что-то такое нехорошее в конце рассказа про эту лживую тётю сказали.
Сказали свои слова про лживую Любу-Лену и мы. Но всё-таки не матом. И скорей с сожалением, чем со злом.
И ни в какую общагу школы-студии МХАТ мы, разумеется, не попёрлись. Хотя некоторые из нас (например, я) порывались, но в одиночку идти стеснялись. А остальные разубеждали нас весьма аргументировано: типа, на фиг мы этой артистке сдались?
И действительно. Это была просто случайная встреча. Которая и осталась в нашей памяти случайной встречей.
А уж осталась ли она в её памяти – сомневаюсь. Наверняка, её ждала интересная артистическая жизнь.