Маёвский букварь
Шрифт:
Так – что губы у меня к концу вечера затекли.
А ведь где-то в этом городе – а может быть, на юге – ходил по этой планете вполне осязаемый Светин муж.
Третий лишний нашего вспыхнувшего навсегда романа.
Не знаю, жил ли он в её сердце, но, казалось, я вышиб его оттуда одним ударом. Сердце женщины… оно ж и так – маленькое. В нём никак не ужиться двум мужикам. Кто-то должен был съехать.
Поцелуями пока всё и обошлось. Взволнованный и разгорячённый, я долго не мог уснуть в соседской комнате, почему-то всегда пустовавшей – словно для таких, как я, залётных гостей.
Событие не могло не аукнуться стихотворением:
Горела люстра беспорядочно
что было сил.
Я приходил к Вам лихорадочно
и Вас любил.
И пела скрипка где-то около
(с седьмых небес).
И барабанил кто-то в стёкла
и в гости лез.
Лилась лиловая мелодия
издалека,
и мы в плену чревоугодия
и коньяка
сулили пылкое растление
своим телам
в полутоске, в полупрезрении
к иным делам.
Есть в этом нечто шарлатанское -
и рай, и ад -
шипит «Советское шампанское»
и сладок липкий шоколад!
А потом ещё и песню, полную таких же неуёмных восторгов и диссонансом печального резюме:
А в подсознаньи – осень, тучи, спешка,
съедает слёзы сигаретный дым
и королева, как простая пешка -
и плачется, и любится с другим!
Я весь отдался творческому порыву, нагло забросил учёбу.
Я даже сбежал из общаги.
Меня приютила таинственная женщина Инна, поселив меня в комнате с младшим сыном-астматиком. Старший сын Инны пребывал в это время в армии и койко-место было свободно. Муж Инны позволил мне носить его лётную куртку.
Удивляюсь, как они меня терпели два с половиной месяца трепетной неопределённости. Когда Инна с мужем ложились спать, я уволакивал телефон из коридора куда-то за угол, отползая поближе к кухне, и висел на проводе часами, безусловно, мешая хозяевам спать.
Мы шептались, а иногда просто молчали, телепатируя любовь в трубку, по проводам, через пол-Москвы и всю эту полудохлую осень…
Несмотря на долгие и страстные беседы, Света всё не решалась.
Однажды я узнал, что она даже не пыталась обозначить тему своему… ну, этому… который… ещё там. Рядом.
А я здесь. Отдельно. Чёрт-те знает где. В Чертанове.
Меня это взбесило, и я объявил телефонный бойкот.
Я спрятался и затих у Инны, как Ленин в шалаше. И, неосознанно подражая вождю, посылал оттуда длинные и вдохновенные письменные воззвания, только обращённые не ко всему российскому народу (всё-таки я был несколько скромнее), а одному-единственному человеку.
Свете.
Я исписывал стихами целые тетрадки.
Бесполезно.
Мы съездили осенью в Таллинн (тогда ещё с одной «н» на конце»). Нас, блондинистых, там принимали за эстонцев.
Мы переночевали в пансионате дома учёных под Звенигородом – я там выступал с концертом. И мы там одновременно наблюдали ночной феномен – небо, разграфлённое тонкими белыми струйками облачков на правильные квадратики-клеточки. Получалась такая таблица во всё небо – хоть в крестики-нолики играй. Это же знак! – сказали бы какие-нибудь мистики-Рерихи. Знак, определённо.
А Света всё не решалась.
Я упросил Коганов одолжить мне квартиру дней на пять. И проторчал там в дурацком одиночестве, потому что Света всё не решалась заговорить с мужем.
Наконец, она решилась. И убитым голосом мне сообщила об истерике Виталика, о том, как он умолял её на коленях. Ну и так далее. Всё это было очень громко и на надрыве – почти как у Блока с Белым и Менделеевой.
Говорят, где тонко, там и рвётся. У них с Виталиком было отнюдь не тонко. Всё-таки семь лет брака, узы те ещё.
Но, в конце концов, она собрала вещи и переехала к маме.
Потом мы на Новый год съездили в Кострому, скрепив союз первым сексом.
Что характерно – у психиатра Виталика тут же нашлась подходящая партия – его медсестра. То ли он заблаговременно подготовил запасной аэродром, то ли обстоятельства требовали срочного создания новой семьи. Но факт остаётся фактом: медсестра родила Виталику двойню ещё раньше рождения нашей Даши.
После новогоднего вояжа в Кострому мы стали жить в двушке у Светиной мамы. Комната в Барыковском опустела. Виталик оттуда тоже уехал.
Он с медсестрой получил квартиру в Строгине (или снимал её? – не знаю). Но не прошло и года, как уехал в Израиль, а потом в Канаду.
Никакой приватизацией в московском воздухе ещё не пахло, и путём нескольких нехитрых комбинаций комната наших встреч, да и вся квартира в Светином доме в Барыковском досталась знаменитому режиссёру Павлу Лунгину.
И кладовка, в которой Света уединялась с телефонным аппаратом, узурпируя его на несколько часов, по слухам, служит теперь знаменитому режиссёру эдаким мини-бассейном, что при его макси-комплекции выглядит довольно экзотично. Думаю, режиссёр в этом резервуаре не столько плавает, сколько неподвижно лежит, в обрез ограниченный гладкими бортиками сего игрушечного водоёма…
Потом я гордо говорил (не думайте, не так уж часто, да и то, скорей, самому себе), что я увёл Свету у первого мужа.
Я врал. Себе.
Я её не уводил.
Она сама ушла. От него. Ко мне.
А ещё она шутливо меня благодарила за то, что избавил её от Израиля. И удержал на родине, в очень интересном тогда СССРе.
Она тоже ошибалась. Ни от какого Израиля я её не избавлял. Израиль, по большому счёту, был тут вообще не при чём.
Просто… для меня, загнанного в тупик своим творческим взрывом, ошеломительным рывком прочь из технарского окружения – в жизнь, полную чистой лирики и гармонии между тем, что бурлило внутри и тем, что много обещало снаружи – её появление было для меня спасением.