Маёвский букварь
Шрифт:
Зал пестр, многолик, полон шума и света. Ожидание порождает нетерпение, преходящее в ажиотаж, и вот уже масса народа конвульсивно и непроизвольно начинает выбивать ритм ладонями, вызывая свою жертву, свой оракул на ринг, на арену, на трибуну. Волнение растет, люди забывают, что они люди, забывают суету, заботы и тревоги повседневной жизни, охвачены жаждой увидеть его – своего бога, свою мечту, свою душу. Стены зала, кажется, начинают расплываться, шататься, подчиняясь всеобщему безумному порыву. Тысячи глаз вожделенно устремлены вперед, на сцену, к чуду. Сколько может это продолжаться? – мгновение, час, жизнь? Целую вечность? Ну, где же он, сколько можно ждать?
Вдруг – резко меркнет свет, на сцену устремляется луч прожектора, отчетливо высвечивающий его фигуру. Обычный молодой или кажущийся молодым мужик, держится просто, ни на что не претендуя, ничего не обещая. Безучастно висит гитара на плече. Он ждёт. Он поднимает руку – и рев толпы смолкает. Нервные пальцы перебирают струны, глаза смотрят поверх всех, куда-то ввысь и вдаль. Миг, всего один лишь миг, и происходит чудо – он человек и нечеловек, он с вами и в то же время сам с собой.
Глаза горят и устремлены в каждого, голос – миг назад обычный голос – приобретает нечеловеческую силу, адские интонации. Инструмента нет, он слился с телом, и всё вместе – голос, глаза, гитара – излучают жизнь, прямиком в ваши души. И никуда не уйти, не спрятаться – вы поражены, вы заколдованы, вы связаны крепкой нитью с ним – с тем, кто стоит на сцене. И нет его боли, нет вашей боли, есть общая, для всех единая боль. Боль Жизни – болит, значит, живёте. Значит, все не зря, значит, есть Человек.
…Так же внезапно голос обрывается, зажигается свет, и вы столь же экстазно аплодируете, стоя, молча и не успев еще разобраться ни в себе, ни в песне, ни в том, что произошло. Перед вами снова молодой мужик, лет 35-40, не больше,глаза снова смотрят вдаль и ввысь, губы шепчут тихо слова благодарности. Он уходит.
Вы говорите «талант», рассказываете знакомым, все восторгаются, удивляются: «это чудо! это непостижимо! это невероятно!» А в сущности ничего и не было – того, что вы себе возомнили.
Просто человек спел свою песню.
В общем, милые такие элитарные штучки. Но для меня, замаянного МАИ и маёвцами, это, что ни говори, была отдушина.
И песни свои первые я принёс в «Бригантину». И приглянулся ими, песнями.
В общем, всё это было очень мило, ласково и невинно.
Ну а потом, на третьем курсе, началось…
То Багира у меня на коленях.
То Таня Горохова в ночной сорочке, на кухне Маринки-Ленькиной квартиры, с голыми ногами. Тоже у меня на коленях, и я не знаю, что с этим делать.
То мы с Леной Комаровой просто гуляем по улочкам Москвы.
То Наташа через всю Москву летит ко мне, чтобы записку оставить на вахте общаги про конкурс песен.
И даже Марина наша основная вдруг фиктивный брак предлагает. Чтобы начинающий поэт Дима Курилов в Москве смог остаться.
Короче, это был если не малинник, то цветник уж точно. И я расцвёл – как там у Маркеса Пруста? – под сенью девушек в цвету? Вот именно. Примечание редактору: если вы исправили Маркеса на Марселя, верните Маркеса обратно – это специальная шутка. Для тех, кто не понял, в чём шутка – почитайте Пруста. Или хотя бы Маркеса.
В общем, мне было приятно в группе девушек нервных, в остром обществе дамском. Но я как-то по-тихому уходил от дальнейшего развития, углубления и усугубления.
Возможно, потому что не хотел разрушать тонкий круг своеобразных лит-отношений.
Возможно, потому что был влюблён в другую девочку и считал нечестным пользоваться ситуацией. А может, просто стеснялся – в силу своей юношеской девственности.
А потом «перестройка» закончилась, и я с «Бригантины» спрыгнул.
Поступил в Литинститут, женился.
Остальные матросы и матроски нашего учебного кораблика также оказались на берегу, осваивая капиталистические реалии.
Дмитрий Юрьич неожиданно предложил всем называть его Димой, и все, кроме меня, на это клюнули, а Марина Чёрная так освоилась, что даже чуть не выскочила за него замуж, но потом быстро освоила иврит и уехала применять его на практике – в Израиль.
Марина Рыжая вышла замуж за Лёню Когана и перед самым путчем 1993-го уехала с ним в Германию, родила троих детей, разошлась, влюбилась в местного дантиста, он её бросил, она устроилась к нему садовницей, сын этого немца обвинил её, что она травила отца – короче, попала Маринка в немецкую тюрьму и получила незабываемый эмигрантский опыт.
Ещё с одной нашей подругой, Катей, случилась печальная история. Катя вышла замуж, родила ребёнка и пошла как-то с коляской погулять. Встретила подругу и разговорилась с ней. И, заболтавшись, отпустила коляску с ребёнком. А поскольку стояла она на пригорке, коляска потихоньку покатилась под уклон, постепенно набирая скорость. Катя спохватилась, побежала за коляской, но было уже поздно: коляска выехала на проезжую часть и попала под машину.
Таня Горохова дважды разродилась поздними родами и теперь осваивает амплуа молодой мамаши.
Лена Комарова вышла замуж за голландца и родила ему кучу детей.
Багира преподаёт в школе.
Серёжа Генералов пописывает сериалы.
Я, наверно, чаще всех общаюсь с нашим капитаном. В нашем Союзе Литераторов – и на страницах его ежегодных альманахов.
Буфет
Вечерами, когда все заведения общепита были уже закрыты, в наших молодых организмах просыпался ужасный голод.
Аппетит был такой, что хотелось вгрызаться в собственный кулак.
И горе бедному студенту, легкомысленно не позаботившемуся о скромном нарезном батоне и куске колбасы или сыра. Можно было, конечно, поблуждать по соседям – иногда это срабатывало, но чаще ты натыкался на такое же голодное существо с такими же блестящими от отчаяния глазами.
И тогда я спускался в поисках последней надежды на первый этаж, пошатываясь, брёл мимо вахты в левый корпус нашей общаги и, заметив свет в самом конце длинного коридора, летел на этот свет, как мотылёк, как бабочка в поисках нектара.